Перед ним расстилалась осенняя северная ночь. Широкая река, огни… Рассыпана звёздная сеть над головой, которая только-только начинала проступать на ещё светлом небе. Под ногами с глухим звуком вибрировали понтоны, ударяясь один о другой, то и дело слышался всплеск воды: прыгала щука.

Костя дошёл до середины. Где-то высоко в небе проступала сквозь нависшие облака луна. Он остановился, уловил взглядом движение воды, её плотный сиреневый цвет. И в речном пространстве, в пенных барашках вычегодских волн, угадывался седовласый профессор, смеющийся, зазывающий на поединок. Как было бы просто сейчас…

Костя упёрся руками в пояс, расставив локти, куртка его натянулась. Как было бы просто принять этот вызов… Рвануть через запрет, преодолеть барьер, как на скачках, за ограждение, за перила!.. И решить этот поединок с седым демоном, с демагогом, носящем имя победителя. Он уже был готов – на лице напряглись мускулы, морщина, разбивавшая лоб надвое, углубилась… Мысль опередила его: ради чего? Дать такую слабину, совершить глупый, никчёмный поступок?! Ведь это – не честный бой с барсом, а он – не Мцыри. Что же он должен сделать? Пройти. Просто пройти пешком эти двадцать километров до заветного северного города, отрезанного от всего мира, в который трудно попасть, но который ещё труднее покинуть, если вообще возможно… Далеко, темно, он измотан. Но он должен пройти, и ему полегчает.

И Костя уверенно зашагал дальше, больше не раздумывая и не оглядываясь на реку. Сигареты кончились. Они спасали, спасали от всего, как спасают зэков, заменяя недостающее. Как бы сейчас они ему пригодились! В кармане впивался в тело светодиодный спелеологический фонарик, в руке зажата полуторалитровая пластиковая бутылка с минеральной водой местного розлива. А в голове вертелся «Английский романс» Кукольника:

«Я сижу у окна. Вспоминаю юность.

Улыбнусь порою, порой отплюнусь».

И. Бродский

«Я всегда твердил, что судьба – игра…»

На широком подоконнике в квартире одной из сталинских высоток, небрежно раскинувшись, сидел молодой человек, лениво покуривал сигарету, стряхивал пепел на пол и сколупывал потрескавшуюся краску с деревянной рамы.

Он сидел прямо в кроссовках, облокотившись спиной об оконный откос. Докуривая очередную сигарету, парень тут же доставал новую из лежавшей рядом с ним пачки. Недопитая бутылка пива с ободранной этикеткой стояла здесь же. Время от времени молодой человек брал её в руку и делал большие глотки.

Обнаружив небольшую трещину на подоконнике, он пытался расколупать добротный слой белил и штукатурки. Штукатурка не поддавалась, но парень неторопливо и настойчиво продолжал отдирать её трапециевидные, с неровными краями, куски, похожие на струпья поджившей раны. Он это делал с таким усердием, что, казалось, видел в своём занятии какой-то скрытый смысл, то и дело отряхивая со лба пряди длинных тёмных волос и при этом пытаясь попадать в такт звучащей музыке. Напротив окна на полу стоял огромный магнитофон, окружённый стопками книг, планшетами и набросками; тут же валялись разбросанные кассеты и диски, какие-то документы, фотографии и одежда. Поперёк разобранного дивана лежала гитара, а на стене висели большие плакаты с фотографиями Высоцкого и Цоя. Двухтумбовый письменный стол, старинный, красного дерева, был сплошь завален бумагами: сверху лежала прошлогодняя курсовая, посвящённая анализу «загробных» сюжетов в поэзии русских романтиков, с загнутыми, мятыми, местами прожжёнными листами. Молодой человек неоднократно её перелистывал, когда писал нынешнюю работу о Бродском. Сначала руководительница удивилась предложенной им теме, попросила принести план, предварительный набросок тезисов, но, прочитав первые страницы, одобрительно закивала: «Пишите, молодой человек, пишите. В этом что-то есть». А потом, когда он принёс ей почти готовый вариант, сказала: «Это интересно».