Он окинул меня обеспокоенным взглядом и удалился в направлении лестницы. Подождав для порядка несколько секунд, я распахнул дверь гостевой комнаты и включил свет. Роскошью она не поражала, но была не в пример лучше моей: умывальник, ванная, мебель, с которой можно смириться, если не очень капризничать, – кровать, по крайней мере, выглядела удобной.

Держу пари, завтрашней ночью я буду спать в ней.

Когда я спустился в столовую и увидел огромный обеденный стол, ломящийся от яств и сверкающий столовым серебром, я окончательно удостоверился, что без денег не останусь.

Еврей может не заботиться о том, во что одет или где живет, но он не способен пренебречь своим желудком.

Зарек на секунду отвлекся от разделывания курицы размером с небольшую индюшку.

– Вы едите курятину?

– Я ем все, что выглядит съедобным, а эта птица определенно так и выглядит.

– Моя жена великолепная повариха.

– Не сомневаюсь.

Я оторвал взгляд от курицы и оглядел длинную, узкую и скудно обставленную комнату.

Несколько поленьев полыхали в гигантском открытом камине, с двух сторон которого хозяева умудрились приткнуть пару ветхих кресел. Неизбежная кокосовая циновка покрывала пол.

– Присаживайтесь.

– Где?

Он махнул разделочным ножом в сторону места, равно удаленного от обоих концов стола. Сервировавший его явно стремился показать, что гостю не рады: столовые приборы и салфетки здесь были свалены беспорядочной грудой.

– Сюда? – осведомился я с наигранным сомнением в голосе.

– Жена немного спешила, – буркнул Зарек, проследив мой взгляд, и протянул мне блюдо.

Когда он говорил, что хочет видеть меня счастливым, он, похоже, не шутил: содержимого тарелки с лихвой хватило бы на двоих.

– Выглядит аппетитно.

Он просиял. Беседа о кулинарии явно грела его сердце.

– Одна из пятидесяти. Приобрел только что вылупившихся за бесценок, по три шиллинга за дюжину. Жена вырастила их, согревая бутылками с горячей водой.

– Вы хотите сказать, что эта была не единственной?

– Пятьдесят. Мы выращиваем еще и гусей. Вы любите гусятину?

– Без сомнения.

Он просто упивался собой, и, поддавшись очарованию этого наивного ликования, я почти забыл, что он еврей.

– Нет ничего вкуснее откормленного гуся! Может быть, мы приготовим гуся к субботнему ужину. Определенно приготовим. Мы здесь, знаете ли, неплохо питаемся.

– Сегодня лучший мой ужин за несколько лет.

Надсадно скрипнув, отворилась дверь, и вошла она.

Этот момент до сих пор стоит у меня перед глазами. Вся моя жизнь, с бесконечной чередой дней, плохих, хороших, волнующих, забавных, счастливых, была перечеркнута в одно мгновение. Прошлое показалось тусклым и докучным, как хронический насморк. Взгляда на нее было достаточно. Это было как удар под дых, как схватиться за оголенный провод.

Еще минуту назад я не помышлял ни о чем, кроме цыпленка на своей тарелке, предвкушая роскошную трапезу; вошла она – и я превратился в ошалевшее от вожделения животное.

Если подумать, в ней не было ничего, от чего можно сойти с ума, кроме, может, глаз и общей неуловимой прелести. Она была миниатюрна, с рыжими волосами того редкого оттенка, какой почти не встречается в природе: словно поток расплавленной меди струился по ее плечам. Тонкие черты, оливковая кожа, в огромных зеленых глазах застыла усталость, пухлые чувственные губы скривились в странной усмешке. Ее болотного цвета свитер и темные слаксы были поношены и заляпаны грязью.

Шестеро из семерых мужчин прошли бы мимо, не повернув головы, но я был седьмым. Что-то она задела во мне, какой-то нерв, и я вспыхнул, как пучок старой соломы. Пафосно, но точнее не скажешь: один взгляд на нее – и я понял, что со мной покончено.