Так стала она выученицей знахарки, сейчас же пришло время и самой обучить тонкостям своего ремесла толковую северянку.

Насладившись тем, что все, как один, склонили перед ней головы, Кривозубая обратилась к Нахабу:

– Синеокую лечение ждет долгое, и когда немощь может повернуться, знают только боги. Крови много потеряла, и рана затейливая. Уход требуется особый.

– В том ты, Кривозубая, можешь не сомневаться, – перебил ее Нахаб, но знахарка, резко вскинув руку, словно грозя ему, продолжила.

– Надобно перенести её ко мне. Там пригляд будет лучше. Чернобог недалеко ушел, может опять за ней пожаловать, a так я всегда буду рядом и вовремя, если потребуется, на защиту встану.

Ласлава из-за спин родственников, словно птица, метнулась к Нахабу. Упала перед ним на колени, руками обхватила ноги:

– Не отдай дочь знахарке, не отдай! – потом, вероятно осознав, что ее унижение может только подтолкнуть Нахаба к скорому и неверному решению, начала медленно подниматься, пряча лицо в ладони.

Народ зароптал, происходило что-то невиданное. Чтобы северянка, да еще боярского рода, прилюдно такие поступки совершала… Удивительное дело.

Нахаб тоже не понимал, что происходит. С чего это Ласлава бросилась ему под ноги, почему стала просить непонятно чего. Неужели она хочет, чтобы Синеокая умерла без помощи знахарки?

Лишь один Баровит всё понял. Прожитые годы дали мудрость и знания. Старик тут же вник в мысли знахарки-злодейки. Откажешь – не будет лечить Синеокую. Отдашь в руки – всё. Больше не будет у Нахаба дочери. Хорошую шутку Чернобог затеял! С какой стороны ни подойдешь, злодейство его исполнится.

– Скажи своей жене, Нахаб, пусть уйдет с глаз. – Баровит хоть и был глубоким стариком, но в трудные минуты вполне еще мог, собрав силы в кулак, постоять за род. Перед северянами вновь – храбрый воин, и не страшна ему ни стрела, ни копье, ни десяток степняков. Звонко, почти молодо, звучал его голос, зорко, почти по-юношески, блестели глаза, и спина, забыв о старых ранах, гнулась скоро. Он низко поклонился сначала сородичам, затем знахарке.

– Простите, люди северянские, и ты, умнейшая из всех нас. Совсем Ласлава очумела от горя. Понятное дело, как матери такое перенести? Дочь почти вступила на Калинов мост. – Он многозначительно помолчал, потом, повернувшись к знахарке, поклонился. – Благодаря тебе, уважаемая, – он вновь поклонился почти до самой земли, – в материнском сердце надежда ожила. Как такое выдержать матери? Все вы знаете, – теперь он обращался к людям и искал у них поддержки, – какая у нее судьба нелегкая. Какое горе ей выпало в прошлом году, вы знаете. Двух детей в одно время потерять, – какое материнское сердце выдержит? – Он немного выждал, из-под бровей наблюдая за молча стоявшими северянами. И лишь когда увидел несколько утвердительных кивков и услышал несколько согласительных возгласов, продолжил. – Прости, Кривозубая, мать неразумную. Дай ей побыть рядом с дитем несколько денечков. Пусть успокоится сердцем.

Кривозубая возмущенно закачала головой, приподняла руки, видно, что-то хотела сказать, но хитрый старик не дал ей этого.

– Не откажи, пусть Синеокая побудет несколько дней рядом с матерью, ты же – рядом с ними. Сей же час все из нашего рода уйдут из избы. Всё оставят тебе, распоряжайся, как сама желаешь.

Кривозубая смекнула: если не удастся перетянуть северян на свою сторону, не видать ей Синеокой.

– Скажи, люд, разве я вам не помогаю? Разве не я лечу ваших детей, или, может, кто-то другой раны ваши отварами очищает от гнилости? Может, в прошлом году не я предупредила о жаре небывалой? В других городищах что было? Забыли?