Утром в 9 часов запрягали пару вороных в ореховые полированные сани (сзади на спинке саней вызолоченный вензель «А. Л.»), застегивали медвежью полость, кучер Матвей красил усы и брови в черный цвет, надевал толстую на вате куртку, на нее толстый на лисьем меху кафтан, называемый «валано-камчатским», с бобровым воротником и лацканами цвета темно-зеленого кастора20. Он был так толст, что в сиденье его сажали конюх и дворник. На голову надевал треугольную бархатную шляпу цвета бордо, обшитую позументом, на руки белые замшевые перчатки. На лошадях вызолоченная сбруя, шелковые вожжи цвета бордо. Лошади покрыты сеткой цвета бордо. Подавал лошадей. Садились два старших сына – шубы бобровые, воротники – ехали в Алексеевский монастырь, служить панихиду по родным. Мимо окон по улице проезжали тихо, кучер горячил лошадей, они танцевали. Сам из окна любовался, да и было на что. Сыновья – богатыри по сложению, красавцы. Выезды эти совершались ежегодно на Рождество и первый день Пасхи.

После обедни в монастыре ехали с визитами к теткам Клавдии Ивановне Емельяновой (имела кондитерскую на Маросейке), Литвененковой Анне Ивановне (жила на Пречистенке), к сестре – Житковой Марии Александровне (жила в Зачатьевском переулке). Возвращались с сильной мухой, шли пошатываясь. Лошади были все в мыле: кучер Матвей (дразнили его Ага, за то, что вместо «Берегись!» кричал «Ага!») показывал искусство езды на лошадях.

В первый день праздников приезжали священники из многих церквей славить Христа, а также из Алексеевского и Зачатьевского монастырей. Всех принимали и угощали.

На второй день приезжал Николай Александрович с фабрики, с ним заведующий фабрикой и мастера. В столовой устраивали обед обильный, сыновья спускались вниз: наверху выпивали несколько бутылок водки, за обедом пили лишь портвейн. Сам же с мастерами напивался в лоск.

На Масленицу, в Прощеное Воскресенье, ходили к Самим «прощаться» – опять по старшинству. Принимал в столовой, все были пьяны, кланялись в ноги со словами «Простите Христа ради!» – «Бог вас простит», – отвечали, целовали у обоих руку.

Как-то Курбесов с Нюшкой увязались с нами. Упали в ноги, но встать он никак не может. Сама уже несколько раз ответила «Бог простит», он не подымается. Пришлось под руки поднять и вести, настолько был пьян. Сами смеются, но они тоже с сильной мухой. В доме была трезвая лишь Анюта, ей было лет 11.

Перед Новым годом, Святками резали купоны от процентных бумаг из подвала – несгораемого шкафа. Выдавали на каждого по 100 000. Купоны резали и клали в решета. Сыновья пересчитывали купоны, обертывали бумажкой, надписывали суммы, относили Самому и себя не забывали. Часто второпях обрезали подписи кассира на купонах, но найти, кто это сделал, трудно – обрезали человек десять. Работу эту производили в течение целой недели. Говорили, что доходу от процентной бумаги Сам имел 1000 рублей в день. Попойки после этого происходили грандиозные.

Раз как-то вечерние работы закончили, Базаров принес Самому ключ от ворот. Все отправились во флигель, где жили приказчики и Дядя с семьей. Конторщик Панфилов справлял именины, денег дал Старшой. С «Голубятни» – из ближайшего трактира21 – половые на главах принесли кулебяки, расстегаи с подливкой, ветчину с горошком, разварную рыбу с красным соусом, лососину двинскую, белорыбицу, икру зернистую, водки и вина. Фрукты заготовлены в большом количестве. Веселье в полном разгаре. Дядя пирует с нами, священнику, чтобы не ворчал, подарили на подрясник. Пение, пляски, анекдоты, смех, вдруг – стук в дверь. Кто-то крикнул: «Сам!» Моментально огни подвернули, и все кто куда. Глухой бухгалтер Торопов, не слыша стука, думал, что смеются над ним, схватил расстегай, сел на пол и ест. Стук в дверь все сильнее. Кричит: