Приехал домой москвичом. Одет был очень прилично: визитка, белые воротнички, галстук. По приезде тотчас же снялись: я, брат Вася в гимназической форме и сестра Таня. Ребятишек уже было много. Я задал матери вопрос: «Неужели это все твои?» Увидал всех своих товарищей, с которыми проводил детство и даже ходил подраться с «блинниками», как звали мы учащихся в духовном училище. Наклали мне здорово, в дороге на лошадях боль ощущалась в боках. Обошли с матерью всех знакомых. Принимали меня и угощали как взрослого, ведь москвич!

Прожил дома месяц с лишним, а письма от Житкова все нет. Отцу нужно ехать в деревню за дедушкой: решил его взять к себе, так как бабушка умерла, и ему одному жить плохо. Мы решили ехать вместе. Заехали сначала в деревню, велим ему все ликвидировать. Пока он будет этим заниматься, отец проедет со мной в Москву, а затем заедет за ним и повезет его в Краснослободск. Свидание мое с дедушкой было последнее, умер он у отца в Краснослободске.

Приехали. Задумался старик, тяжело ему было со всем расстаться. Хозяйство было полное: лошадь, корова, овцы, птица, телеги, сани, сбруя, дом, сад, амбар… «Погоди, – говорит, – Иван! Дай подумать». Слышим, что ночи не спит, все вздыхает. Весь день ходит, все осматривает, видно прощается со всем, с чем прожил до семидесятилетнего возраста. Затем решил, пришел и говорит: «Ну, Иван! Делай со мной, что хошь, видно не суждено мне лечь в родной земле со своей старушкой». Мы уехали в Москву, а он остался все продавать, но выручил, как мне после рассказывал отец, всего 1 200 рублей. Много раздал даром родным.

Приехали на Остоженку, Сергей Иванович был дома. Я говорю, что ждал все письма. «А черт, – говорит, – прогорели! Ну да ладно, я тебя устрою к Лыжину». Пригласили нас с отцом обедать в столовую. Мария Александровна была очень нарядная, подавала обед горничная Маша. За обедом было весело, много смеялись, как я остался на ярмарке без продовольствия, и ничего не было похожего на то, что через несколько дней Житкова посадят за решетку. В это время кредиторы уже ходатайствовали о его заключении, надеясь, что миллионер-тесть не допустит и заплатит за него долги.

Отца проводил, остался жить у Житкова. Вскоре его арестовали. Через несколько дней поехали мы с Марией Александровной его навещать. Сидел он у Калужских ворот в долговом отделении. Это большой коридор, направо – камеры, дверь, вверху над дверью – окно с решеткою, кровать железная, тюфяк соломенный, покрытый чистым бельем, подушки, одеяло байковое. Здесь спят заключенные. Коридор широкий светлый, итальянские окна с решетками, стоят столы, за которыми режутся в карты и шашки заключенные, тут же происходит выпивка и еда приносится посетителями. Уселись за стол, вынули из саквояжа продукты. Подсели товарищи по несчастью, и такой пошел смех, анекдоты, что если бы не решетки, совершенно бы забыл, что находимся в тюрьме. Сергей Иванович спросил: «Что папа?» Мария Александровна ответила: не велел даже упоминать о нем. Пробыли мы там часа два и уехали. Проводил он нас, но только до дверей, а там же уже часовой не пускает. Но все же ездил он на Остоженку раз в неделю с переодетым городовым и даже ночевал. Просидел он в тюрьме с полгода, а так как за содержание его приходилось платить кредиторам (Лыжин же и слышать не хотел, чтобы принять в нем какое-либо участие), платить за содержание перестали, и его выпустили.

Какой-то писака написал в «Московском листке»16: «Заглянул я как-то к Саше Жижину на Остоженку, застал плачущую младшую дочь: „Вы бы, папаша, хоть для такого праздника пожалели бы Сережу!“ – „Молчи дура! Учить дураков нужно, чтобы знали цену деньгам, как они достаются. Привыкли жить на чужой труд! Ну и поделом ему, пусть и посидит, хорошенько подумает!“ Приехали после визитов два сына-cаврасика и начали бурлить. Я откланялся». Москва с удовольствием читала этот пасквиль.