Едва ли не бо́льшая часть прошедших войну литераторов предпочла, описывая события, воодушевляться теми арсеналами патриотизма и жертвенности, какие были усвоены и помнились ими по пережитым ситуациям, но ввиду путаной и зачастую нечестной и даже враждебной народу официальной политики как в период войны, так и после неё продолжали заслонять – и былое и уже новейшее – ворохом запрещений, в результате чего они показывали реальную жизнь в каком-то вымороченном, скукоженном, почти неестественном виде.

Из поля их зрения выпадали едва ли не в первую очередь перипетии с пленением целых наших армий и с наложением нелепейшего клейма на всех оказавшихся пленёнными врагом; тускло и невнятно отражались обстоятельства тыловой жизни, где возобладали издевательские правила переложения вины за потери с действительных виновников на другие плечи.

Исключительное признание получали схемы героизма, очищенного от целого ряда отодвигаемых в стороны «побочных» обстоятельств, о которых распространяться не полагалось, причём в очищенном виде он употреблялся по отношению не только к боевым действиям и их участникам.

К общему знаменателю искусственного осветления или, говоря проще, приукрашивания приводилась тематика фронтового адюльте́ра, ожиданий возврата любимых с фронта, любви в её природном значении по обе стороны фронтов и другие очень важные составляющие общественной жизни.

Схематичным их изложением оказались заполнены не только книги, но и театральные постановки, художественные фильмы, другие жанры и виды искусства и эстетического творчества.

Бледный окрас получала документальная проза, где авторы, как повоевавшие, так и не успевшие показать себя в сражениях, кажется, ни единого раза не коснулись болезненной темы улаживания отношений в обществе, когда подчинение схемам признавалось бы вредным и бессмысленным.

Сам собой, с их подачи мог бы установиться принцип, исключающий постоянное оглядывание на события войны с целью выпятить в них роль одних и принизить других. Ведь это занятие пользы обществу не приносило. Наоборот, оно сводило на нет ту яркую консолидацию населения, какую она имела в начальный период вражеской агрессии. Видя её в совершенно ином аспекте, государственные инстанции бесцеремонно и ещё очень долго, уже по наступлении послевоенного мира, пользовались ещё одним отвратительным средством ущемления статуса своих граждан, когда в заводившихся индивидуальных анкетах делались особые отметки о факте нахождения имярека на оккупированных врагом территориях.

Тут речь уже шла о миллионах «причастных», о десятках миллионов. Отнесение их в особый анклав означало, что и к ним, ко всем, следовало относиться с подозрительностью и предубеждением, чуть ли не впрямую имея их в виду как вражеских пособников и изменивших долгу.

Только волею судьбы, из-за того, что такая семья, как наша, загодя, ещё не ведая о большой беде для народа, перебралась на другое место, не подвергавшееся оккупации, пресловутой чёрной отметки не вносилось в анкеты её членов, стало быть, и моей тоже. И на том спасибо.

Участникам войны, которые остались живы, повезло со щедрой поддержкой их материального положения, но это произошло много позже; первоначально, когда бойня закончилась, эта мера не предусматривалась, и они обходились без неё.

Так было справедливее перед лицом перенесённых всеми страданий, и сами фронтовики, не будь у власти умысла за счёт корыстного внимания к ним показывать свою будто бы образцовость, помня о дававшейся ими присяге на верность родине, не считали нужным заявлять о своих заслугах и правах на льготы, как это, кстати, сплошь делали их коллеги по первой мировой.