Общий для семьи обряд прощания проходил в этот же час, и я бы не сказал, что в нём разливалась неуёмная горечь. Родители не плакали, возможно, оставляя слёзы на момент окончательной их разлуки. Мы же, дети, старались им не досаждать расспросами или капризами и тоже вели себя в высшей степени сдержанно. Я помню, что не чувствовал позыва к плачу. Ужин уже оставался позади, и нам было сказано ложиться спать.

Накоротке, по очереди, нас двоих, самых малых, отец подержал на коленях и, шутливо тормоша, приподнимал над собой на руках, остальных лишь слегка приласкивал, обещая скоро вернуться. Вот и всё. Больше мы его не увидели. В эти последние мгновения нашей такой скупой и суровой общительности он, как я теперь полагаю, мог наскоро перебирать в своей памяти те наиболее значительные события, какие составляли основу жизни – его и всей нашей семьи.

Что она, эта основа, представляла собой в Малоро́ссии и уже здесь, на новой земле, за многие тысячи километров от прежнего, родного, бедственного хутора?

Наверняка, ему, как главе семьи, следовало признать перемену как что-то малосущественное, более, может, ему обещанное и им ожидаемое, чем проявившееся на самом деле. Примерно так же могла расценивать перемену и его супруга. Что нашли они в никогда не знаемом раньше селении? Тут не было электричества, радио, почтового отделения, царило запустение, полученная от колхоза дряхлая избёнка крыта соломой. Если что в ней и лучше, так это дощатый пол, постеленный ещё прежним её хозяином.

Там, на оставленной хуторской избе покрытие тоже из соломы, пол же был мазаным. А достаток съестного? Он опять нестабилен, скуден. Стоило ли переезжать? Два близких друг другу человека, ещё только подходившие к порогу сорокалетнего возраста, но из-за нескончаемых тягот и лишений стремительно старевшие, по всей видимости, могли тут и руками развести…

Не кто иной, как я своим поведением ещё на пути сюда как бы опровергал надобность предпринятого перемещения. Произошло вот что. Где-то на прибайкальском участке железной дороги, когда товарный состав с переезжавшими долго задерживали на крупной станции и все ехавшие устали отсиживаться без дел, я, находившийся вблизи вагона и чего-то капризничавший, вдруг дал дёру куда-то в пристанционные дебри, плача и выкрикивая: «Хочу домой! Пустите меня домой!» Убежать довелось довольно далеко, но всё же меня поймали и водворили к месту в вагоне, где я продолжал гнуть своё. За этот случай домашние прозвали меня беглецом, а в шутку иногда говорили, что своим поступком я, возможно, непроизвольно заранее оспаривал саму идею дальнего и нелёгкого переезда…

К этой теме мог бы вновь и вновь возвращаться, да наверняка и возвращался отец, уже оказавшись отторгнутым от дома. Маленькую группу таких же призывников, как он, вместе с собранными по ближайшей округе отвезла в райцентр приезжавшая оттуда в село полуторка. На фронт отправляли не сразу. Требовалась хотя бы какая подготовка, необходимая в бою. Её отец проходил на специальном сборном пункте, не близко не только от нашего села, но и от райцентра. Мать хотя и могла подавлять своё волнение и беспокойство, но полностью это ей не удавалось.

Когда стало известно о завершении курсов подготовки, она отправилась туда на свидание с супругом. Как уж сумела она, бедняжка, раздобыть плошку муки, чтобы испечь на жёсткой чугунной плите, без жировой подмазки, что-то наподобие пряников, да ещё и нашла ложки две, не больше, мёда, которым были смазаны по́верху эти получившиеся утверделыми и сухими изделия, осталось ве́домым только ей.