Я спрятал её в одном укромном местечке – тогда, ещё до войны, – когда почувствовал, что запахло жареным. Я подскажу: она прямо у тебя под носом.      

 Не серчай, мой мальчик, коль есть за что, и знай, что я наблюдаю за тобой с небес и очень горжусь тобой.      

 Искренне твой,       

Папа       

П.С. Поспрашивай обитателей пансиона «Аврора» в Лондоне, район Сохо. Ты ведь там и живёшь?

П.С.С. Не спрашивай, откуда я это знаю. Я уже сказал, что приглядываю за тобой».       

Ветер усиливался, мня концы бумаги, хотя Михаэль крепко держал её. На лист пару раз капнуло с крыши, и юноша убрал его в задний карман брюк, поморщился на ветру, огляделся. На душе всё ещё так скверно, будто нагадили чайки. Ещё и этот проклятый дождь!

Михаэль стыдил себя за то, что, и, хотя покойный отец очень его любил, судя по тону письма, он сам не испытывал к нему никаких чувств. Почему горячее желание отыскать папу и узнать его поближе испарилось, освободив место для безразличия и даже раздражения? Все эти «мой мальчик» и «мой малыш»?! Да кто тот раввин вообще такой, чтобы обращаться к нему в подобных выражениях?!

Неужели дело в том, что отец оказался евреем? Скорее уж в разочаровании, что не был героем разведки…

  Всё это время он боготворил лишь выдуманный образ, который навязал ему дядя Томас. Ходил, как клоун, навешав на себя всю эту мишуру: чай в пять часов вечера, Шекспир и пенсе… Даже в старшей школе Михаэля пару раз избивали за «англофильство», а в итоге всё оказалось зря. Конечно, теперь он злился! И на дядю Томаса в том числе… Быть может, вместо пятичасового чая ему лучше ходить в Синагогу? Так бы он точно стал ближе к корням!

Чем дольше Михаэль думал, тем больше злился. Марлон Брандо на афише кинотеатра и братские чувства к сёстрам Вудсток лишь на время отвлекли его. Зачем он только перечитал письмо?! Михаэль больше ни копейки не возьмёт из банка, не станет так унижаться! И эта нелепая «последняя воля» про некую потерянную вещь…

Прямо-таки вишенка на торте! Конечно, он не будет ничего искать. Вот ещё – плясать под дудочку старого маразматика, чьего имени его сын даже не знал?! Пора бы, наверное, вернуться в Германию – всё равно немец для всех здесь «фашист!» – и возобновить учёбу в институте. Разве что-то ещё держало его в Лондоне?!

– Герр Штерн! Боже мой: вы весь промокли. Садитесь же! Я подвезу.

Михаэль несколько раз моргнул, прежде чем всё-таки разобрал очертания красного Феррари, из опущенного окна которого выглядывало хорошенькое личико миссис Сазерленд. Вопреки надеждам, дождь усиливался, а желание нырнуть в надушенный женский салон и забыть на время об отце лишь нарастало. Полина широко улыбалась и, придерживая синий клетчатый зонтик, дружелюбно зазывала его внутрь. Свободной рукой она поправляла съехавшую с головы розовую косынку и держалась за ручку двери.

– Ну же, герр Штерн! – повысила она голос, который из-за шумевшего в ушах дождя доносился до Михаэля эхом, и кокетливо рассмеялась. – Я не буду предлагать дважды.

  Он повиновался, шлёпая по лужам, и сам не понял почему. Его и правда обдало духами, как только захлопнулась дверь, а мокрые брызги от волос и пальто прыснули Полине в лицо. Она завизжала.

– Простите, – виновато пробормотал он, пока она вытирала щёки и лоб рукавом, и сглотнул. Ей так шла эта косынка! И солнечные очки на макушке! – Я не хотел намочить вас.

– Бросьте, – непринуждённо – как и всё, что бы она ни делала, – пожала плечами миссис Сазерленд и завела мотор. – Вы не знаете, сколько я перестирывала платья из-за проказ Бенджамина.

На этот раз он рассмеялся вслед за ней. Будто ещё минуту назад не выглядел мрачнее тучи!