Дожив до семнадцати лет, Гриня не приобрёл мужского опыта. Всё, что с ним в этой сфере происходило, смешно было бы и пересказывать: один стыд и неловкость. Тому способствовало и чуткое обоняние: Гриня с детства был настоящим нюхачом с жёстко очерченной границей приятных и противных запахов. Нельзя сказать, что ему не нравилось, как пахнут женщины, просто у него не выработалась связь между запахом и предчувствием наслаждения. Его обонятельные рецепторы не зашифровали ещё в мозговые импульсы тот общий компонент, присущий всем без исключения женским организмам, который осенью гонит лося в погоню за самкой.

Но присутствовала в его отношении к женщинам другая, бесплотная химера, чисто эстетическая. Попадание в категорию «нравится – не нравится» происходило чуть ли не автоматически, по сумме многочисленных параметров, начиная с характеристик внешности и включая походку, звук голоса, мимику, манеру одеваться. И запахи, запахи конечно тоже. Не физиологические, а смешанные, так сказать, собирательные. И тогда будто встроенный в тело Грини компьютер, считывая сенсорными датчиками – носом, глазами, ушами, пальцами, – мгновенно и безошибочно выдавал вердикт. Согласно этому вердикту Гриня либо уклонялся от дальнейших контактов, либо впадал в транс восхищения, который женщины неизменно принимали за влюблённость.

Впоследствии Гриня понял практическую бесполезность этого транса. Эстетическое совпадение не вызывало сексуального влечения и не перерастало в настоящую близость. Наоборот – да, бывало. Женщины, которых он беспричинно вожделел, могли совпадать с его вкусами. Эстетика могла повлиять на продолжение связи, но сама по себе погоды не делала.

Так произошло и с Ленон. Впрочем, с ней Гриня был знаком давно, когда она была просто Ленкой, сестрой Лёсика, сводного по отцу брата, к тому же проживала по соседству и ходила в ту же школу, только классом младше. Но в основном Гриня встречал её у Лёсика, брат и сестра были очень близки, носились с какими-то общими тайнами, с вымышленными странами и языками. В тех придуманных краях Ленка превратилась в Ленон и в нормальной жизни на своё настоящее имя отзываться не желала. В каком-то смысле Ленка-Ленон воспринималась Гриней как младшая сестра, хоть и без кровного родства: белобрысая, бесцветная малявка.

Однажды он пробирался вдоль стены своего дома, машинально разглядывая мусор под ногами в надежде раздобыть мелочи, – чего только не выбрасывают из окон и балконов! – и вдруг боковым зрением заметил в просвете между кустами стройные, точёные формы. Женских ног, тут же определилось в сознании, и уже под его пристальным взглядом очертились тонкие лодыжки, загорелая упругость капрона, каблучок рюмочкой модных туфель, и – резко вверх – почти треугольная, высокая шея с пропорциональной, гладко зачёсанной головкой скульптурной лепки.

Он вынырнул из кустов так неожиданно, что Ленон поначалу даже вскрикнула, но тут же радостно засмеялась, узнав Гриню. А он продолжал заворожённо смотреть и слушать, совсем не признавая Ленку. Вернее, имя Ленон вынырнуло из сознания, но никак не связало это возникшее чудо с той малявкой, названной сестричкой. И даже потом, когда они зашли в кафе-мороженое, и Ленон, кругля глаза, рассказывала ему летнюю историю, в которой фигурировали их общие знакомые, Гриня готов был скорее отказать этим знакомым в существовании, чем признать, что сидящая рядом с ним безупречная, абсолютно новая в его жизни девушка и лопоухая Ленка с вечной простудой на губе и обгрызенными ногтями – одно и то же лицо.