– А вы не считали лишним стянуть с меня полтинник за вход, я вас спрашиваю?

– Прошу выражаться деликатнее! – резво воскликнул Бердичевский, – у вас никто не стягивал полтинника. Помолчите немного.

– Это я буду молчать? – ударил себя по бедру рукой волновавшийся господин, – это я? Вы меня будете морочить, а я буду молчать? Нет, извините себе, господин Бердичевский, а я скажу, что всё это вовсе не выставка, а всё, что на стенках висит, не картины, а тьфу, одно мошенничество, вот что!

– Господа! – обратился Бердичевский к окружившей его публике, – прошу вас быть свидетелями: он сказал – мошенничество.

– Да, я сказал! И еще скажу! Это не мошенничество! Это жульничество! Это пфе, вот что! Это черт знает, что? Вы зовете околодочного? Так-таки я и испугался вашего околодочного. Что? Господа! Он меня толкает, вы видите? Нет, я это не оставлю! Я напишу письмо в редакцию. Я им покажу!

Явившийся околоточный стал составлять протокол, а собравшаяся кругом публика со смехом обменивалась своими мнениями и впечатлениями. Волновавшегося господина вывели, и Бердичевский немного красный, по улыбающийся, пожимая плечами, принимал от своих знакомых выражения сочувствия, повторяя почти всем в ответ одну и ту же фразу:

– Вы видите, господа, как трудно среди дикарей прокладывать новые культурные пути. Ох, как это трудно!

С уходившим с выставки Кедровичем Бердичевский попрощался еще раз и крикнул ему вслед:

– Не забудьте же о моем деле, господин Кедрович! Я вас прошу, будьте любезны.

Нина Алексеевна сочувственно пожала перед уходом руку Бердичевскому, с уважением посмотрела на него и, выйдя на улицу, задумчиво произнесла:

– А ведь, действительно, Михаил Львович, как тяжело быть инициатором какого-нибудь нового дела у нас в России. Сколько преград, сколько грубой, ужасной некультурности приходится встречать самоотверженно-смелым передовым людям!

– Да, к этому призваны не все, – ответил Кедрович и улыбнулся. Нина Алексеевна не заметила его улыбки: она медленно шла, наклонив голову и грустно смотря себе под ноги.

После посещения художественной выставки, Кедрович стал часто заходить по вечерам к Зориным. Большей частью у него были какие-нибудь дела к Алексею Ивановичу по вопросам газеты; однако, все подобные деловые разговоры можно было успешно вести и днем в редакции, и потому Нина Алексеевна ясно чувствовала, что Кедрович приходит в этих случаях именно из-за нее, а вовсе не потому, что ему нужно было советоваться с ее отцом. Иногда Кедрович заходил и специально к Нине Алексеевне, чтобы пригласить ее в оперу или в драму на редакционные места; и уже несколько раз они ходили вместе в театр, так что даже редакционные дамы шептались при виде их, наклоняясь друг к другу, и делая при этом загадочно-веселое выражение лица. Кедрович был всегда оживлен, весел и остроумен с Ниной Алексеевной; он то рассказывал ей о том, как на него напали в Италии бандиты, приняв его за одного русского князя и требуя выкупа в сто тысяч лир; то говорил о том, как он любил еще мальчиком выбирать самую дикую лошадь из конюшен своего отца-помещика и носиться на этой лошади без седла и чепрака, по степи, жадно вдыхая в себя чистый бьющий в лицо степной воздух. Затем в один из вечеров он с грустью поведал своей слушательнице о том, как вероломно изменила ему в Петербурге его невеста-графиня накануне их свадьбы, когда пригласительные билеты с водяными знаками гербов на бумаге были уже разосланы всему Петербургскому бомонду; и Нина Алексеевна незаметно для себя начала выказывать всё более и более сочувствия этому непонятому и неоцененному людьми человеку, радуясь его удачам и негодуя на его многочисленных завистников и врагов.