Мама прожила замужем почти пятьдесят лет. И все эти пятьдесят долгих лет – изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год, из десятилетия в десятилетие – она заводила квашню, ставила её на печь, таскала дрова, носила воду, поила, кормила и доила корову, затопляла печь, выкатывала из теста караваи, затем садила в печь, варила картошку, кормила нас и, ко всему сказанному, ещё каждый день работала наравне с отцом.

Под старость лет она стала жаловаться на сердце. И если бы она пожаловалась ещё на лёгкие, желудок, кишечник, печень, селезёнку и прочие внутренности, то и тогда удивляться бы не пришлось: слишком большую, непомерную, чрезвычайную ношу пронесла она за свою долгую жизнь.

Я уже рассказал, как изболелось сердце у мамы от одной большой заботы о том, как и чем накормить нас, спасти от бесконечно преследовавших болезней.

Бессчётное число раз волновалось материнское сердце.

Побежали мы купаться – мама тревожится: как бы не утонули. Устремились в лес за грибами – мама беспокоится: как бы не заблудились. Поехали в лес зимним днём за дровами – мама тужит: как бы не простудились. Ушли на целую неделю в школу – мама думает, как бы мы не проголодались. Поехали на Востряк косить траву и сгребать сено – мама волнуется, как бы нас не заели комары и не искусали клещи.

И так всю долгую жизнь.

А ведь надо было ещё и обуть, и одеть, и обстирать, и обшить. Люди постарше помнят, как в двадцатые и тридцатые годы нелегко, да и не на что было купить материалу на штаны, рубахи, пальто. Подобно тому как отец долгие зимние вечера убивал на вязанье мереж /сетей/, мама много дней и ночей ткала холст, чтобы сшить из него штаны и рубахи превеликой семье. Для тканья холста был специальный станок /кросна/, ставший теперь уже музейной редкостью. Хотя в деревнях и сейчас поют частушку:

Разоставила кросна,

Им девятая весна,

По-за ниченкам на белках

Кура вывела цыплят.

Но прежде чем соткать холст, полагалось иметь нитки. Нитки получались из кудели. А пряли вручную. Самопрялки – и той не купишь. Внеся трёхрублевый задаток, мама раз десять ездила в Шамары, но так и не приобрела заветной самопрялки. Куделя сама собой тоже не получалась. Лён, вырванный и увязанный в снопы, сначала сушили, потом молотили, затем мяли, после этого трепали и, наконец, чесали. Делалось это обычно зимой в бане. Только после этого получалась более или менее подходящая куделя.

Дорогой ценой доставался холст, длинный путь он проходил до того, как облачить наши тела. В солнечные летние дни сотканный холст расстилали на траву под окном, чтобы стал он белый, как снег. Шила мама сама, вручную. Если бы швейную машинку! – сколько раз мечтала она. А мечта так и не осуществилась.

Штаны и рубахи шила нам мама по заказу. Бывало, спросит, какую рубаху сшить – красную, синюю или зелёную. Какую скажешь, такую и сошьёт. Хоть цвет и разный, а материал всё равно одинаковый: грубый, дергучий, костистый, мозоливший тело. А чтобы холщовая рубаха носилась дольше, её перевёртывали на другую сторону. Штаны из холста надевали на голые ноги /голяшки/. Эти штаны – и твои кальсоны, и твои брюки. Зови как хочешь, но терпи. Я, например, носил такие штаны лет до четырнадцати – и ничего, терпел. А теперь вот сын мой Вадим к четырнадцати годам износил столько дорогих /нехолщёвых/ костюмов, что мне и во сне никогда не снилось.

Но и холста не хватало. Потому-то, посылая меня боронить или возить жерди к Ване Николину или Кузьме Борисовичу, мама наказывала: «За работу деньги не бери, а проси холста на штаны». Но просить я просто-напросто боялся.