И пока я, склонившись над листом, выводил буквы, в доме, как я и предчувствовал, разыгрывалась буря. Мама, сдерживавшаяся при посторонних, теперь сорвала с лица маску равнодушия, и обратилась в разъярённую гарпию, обрушив свой гнев на Микаэлу.

Слова долетали до меня обрывками. «Зачем пошла на прощание, если знаешь, что падаешь в обморок?!» – голос звенел, как церковный колокол. «Но это мне неподвластно…» – тихо отвечала Мичи, её же голос дрожал, как тонкая ножовка от лишнего движения. «Ты отвратительная мерзавка!» – взревела мать, ожидая, видимо, покорного молчания. Но Микаэла с пламенным сердцем, вновь и вновь бросала в лицо матери горькое «Я ненавижу Вас!», пытаясь пробить броню маминого равнодушия.

Резкий шлепок рассёк тишину, а затем раздался грохот. Нет, Мичи не упала. Это был Ганс, ворвавшийся в комнату, чтобы защитить свою любимую погодку. «Убирайтесь, мама! То, что папа получил наследство, ещё не значит, что вы тут единственная владычица! Убирайтесь, я вам говорю, и никогда больше не трогайте Мичи!» – его голос гремел, как гром, перекрывая рыдания Микаэлы, умевшей доводить любую драму до трагического апогея.

Я слушал, чувствуя, как щеки горят от неловкости и стыда. Но вскоре неловкость отступила, уступив место другому чувству. Разве не затем я и веду этот дневник, чтобы запечатлеть не только факты, но и эмоции, что они вызывают? И я бы солгал, если бы сказал, что во мне ничего не дрогнуло, когда мать ударила Микаэлу. Я был бы чёрствым камнем, если бы не встал и не пошёл к ней, движимый детским сердцем, полным любви и сострадания.

Я нашёл их в комнате Мичи. Она сидела на кровати, утонув в объятиях Ганса, её рыжие локоны, растрёпанные после пощёчины, лежали на его руке, пока он нежно гладил её хрупкую спину. «Ох, Ганс, за что она так жестока со мной?» – всхлипывала Мичи. «Ей удачная сделка с каким—нибудь банком намного важнее родных детей, Мишель, пора к этому привыкнуть» – горько ответил Ганс. «Она тебя любит, а меня ненавидит. Она занимается с тобой французским, а я…а я..?!» – жаловалась сестра, и её слёзы катились по веснушчатым щекам

В этот момент Ганс заметил меня. Его тело напряглось и сжалось пружиной, он застыл, превратившись в изваяние из плоти и крови. Мичи оторвалась от него и повернула ко мне голову. В её глазах, красных от слёз, я прочитал немой вопрос… и ещё что—то, может быть презрение.

– Что тебе здесь надо, Адам? – резкий, как пощёчина, голос Ганса заставил меня вздрогнуть. Он выделил моё имя, и всегда его очень сильно выделял, даже с издёвкой. – Ты разве не помнишь, что я говорил тебе: никогда не посещать наши комнаты.

Его худощавая фигура заслонила собой проем двери, и я почувствовал, как по спине пробежал холодок. Мичи сидела на кровати, с поджатыми ногами, обхватив себя руками, и дрожала бледная в надвигающейся панике. Её лицо, красное от слёз, исказилось в злобе, и когда она заговорила, её голос завибрировал от ненависти:

– Иди доложи мамочке, как я тут плачу и страдаю! О—о—о, мне не описать словами, как я тебя ненавижу! Извечно всего добиваешься! Но теперь твои праздные деньки кончились! Дедушка умер и тебя больше никто защищать не будет! Тебя хоть раз они били? Хоть шрамик на твоём уродском теле есть?!

Она вдруг вскочила с кровати и бросилась ко мне, пальцами вцепляясь в мою рубашку и сжимая ткань и кожу вместе с ней до боли. Я попытался освободиться, но она трясла меня, как тряпичную куклу, круглые глаза горели зелёным едким безумием.

– Ты не права, Мичи, – тихо сказал я, стараясь сохранять спокойствие, хотя внутри всё кипело от гнева.