Вера тоже постепенно перемещается в состояние полулёжа, потом ложится и, наконец, я вижу, что она уже дремлет. Сил сражаться с усталостью дня больше нет, и я, скинув обувь, следую её примеру, наведавшись ещё раз в соседнюю комнату к Саше.

Ночью меня будит звук. Просыпаюсь я практически одновременно с Верой, и мы, не сговариваясь, подбегаем к окну. Через мгновение к нам примыкает и Люда. Тускло видны вспышки разрывов. Они напоминают зарницы.

– Началось, – произносит Людмила.

И мои лёгкие сдавливает невырвавшийся наружу крик отчаяния.

Нельзя поддаваться панике.

Но, кажется, в этот момент война становится для меня ощутимой.

Я не встречала её так близко: бомбёжка обошла наш город стороной, в лагере было тихо, лишь обстановка «военная» – больше похоже на сборы. Я и арвенца-то никогда в жизни не видела! Так только, «языка» – да и то издалека.

А теперь – выстрелы. И знакомые мне ребята, с которыми мы жили здесь почти две недели – там, под угрозой.

Я сжимаю руку и сама не замечаю, как начинаю шептать слова молитвы. Люда смотрит скептически и возвращается на кровать.

– Лучше нам сейчас попытаться уснуть, – говорит она, хотя я не представляю, реально ли это. – Завтра три смены никто не отменял. И, возможно, наша помощь понадобиться раненым.

Я не понимаю, как она может говорить об этом с таким спокойствием.

Наташа не вернулась. Ещё около пятнадцати человек отправили в бой. Нас самих уже завтра может не быть! А она предлагает выспаться.

Мы с Верой ложимся, но уснуть не удаётся. Я то проваливаюсь в дрёму, то вновь просыпаюсь, прислушиваюсь – тихо. Потом, кажется, снова какой-то гул.

Вера тоже вертится. Я слышу, как постанывает в соседней комнате Саша и хочу подойти к ней, но меня опережает Людмила.

А потом начинается утро.

Вернее, фактическое бодрствование, потому что рассвет чуть забрезжил, когда шум со стороны улицы нарастает, и, подбежав к окну, я вижу, что вновь несут носилки, идут ребята, и выбегаю на улицу к ним.

Мне страшно. Картина потрясает сознание. Вся медицинская часть обставлена носилками с ранеными. Но потом я слышу:

– Мы не могли их бросить. Надо похоронить по-человечески, табличку сделать, – и понимаю, что это не раненые. Среди них и погибшие.

Мне становится физически дурно, и я сажусь на траву прежде, чем подкашиваются ноги.

«Дыши, дыши глубже», – приказываю себе.

– Катя? – моего плеча касается рука.

Я поднимаю глаза и вижу Веру.

– Всё в порядке, – говорю я самую неуместную сейчас фразу.

– Наташа вернулась, – заявляет она. – Живая.

Я выдыхаю. Хотя бы это. Живая.

Подойти и посмотреть на погибших просто нет сил. Через пять или десять минут я слышу, как командиру докладывают:

– Четыре бойца погибли, шесть раненых.

Тот нецензурно ругается.

– Распорядиться о подкреплении, – слышу приказ.

– Надо похоронить, – робко вставляет чей-то голос.

– Да, надо, – совсем другим, немного потерянным голосом соглашается командир и уходит.

Настроение царит мрачное.

Следующий час уходит на процедуру погребения. Я всё же нахожу в себе силы встать и посмотреть, кто погиб. Нужно проститься. И вижу парня – молодого, не старше нас, который не далее, чем вчера, рвался в бой. Вот и всё. Кончилась его война.

Двое других чуть постарше. Лицо одного изуродовано, так что я лишь по рассказам понимаю, кто это. Четвёртому лет сорок – но разве это возраст, чтоб умирать?

Какое-то время слышится лишь шёпот ветра и звук земли, бьющейся о лопату. Я не могу это выдержать и ухожу в сторожку. В комнату к Саше приносят самого тяжёлого раненого. Это Витя – весёлый и беспечный балагур-весельчак – таким мы его все узнали. Он умел разрядить обстановку, внести ярких красок в наше напряжённое ожидание чего-то страшного. Я слушала его иногда и представляла, каким он был раньше, в нормальной жизни. Всегда желанный гость в любом дружеском застолье, покоритель женских сердец и острослов. Но сейчас он имел вид столь жалкий и растерянный, что сердце невольно сжалось от боли. Война никого не щадит. И пуля летит без разбору – в парней и девчонок, молодых и поживших, оптимистов и ворчунов.