– А я знаю, – не обидевшись, ответил Свинарёв. – Приезжай в наше село – увидишь: цельный конец села с фамилией Давыдовых.

– И что, все – потомки поэта?

– Ну, как сказать. Лихой был человек!

Он хотел обидеться на Суслова и сказать что-нибудь такое, чтобы прозвучало веско, но не нашёл нужные слова. Николай твёрдо знал от односельчан, что Давыдов наведывался в его село. «А раз бывал, то в чём вопрос? Значит могло и быть что-то! А если нет, то всё равно фамилия известная! Зря Суслов смеётся. Ему не понять».

– Послушай, а Баратынский не заезжал в ваше село? – очень серьёзно поинтересовался Суслов.

Николай слышал такую фамилию, но не мог припомнить, где. Ответил не спеша:

– Многие приезжали… Жизнь была. – Он по-учительски покачал головой: – Историю своей страны надо знать, а как же! – При этом лицо его являло саму железобетонную уверенность в правоте сказанного.

И всё же, чувствуя скрытую насмешку в словах Суслова, решился добавить:

– Антиресоваться историей и международным положением страны опять же всегда пользительно. Вот, скажи мне: война с Китаем будет аль нет?

– Что ты сразу так? – опешил Суслов.

Свинарёв поднял обожжённый палец кверху:

– Не сразу! Это государственный вопрос! На Даманском инциндент. Это непростое событие. Китайцы подружатся с Америкой. И что дальше?

– Не будет этого, – высказался твёрдо Владимир. – Иначе – мировой пожар. Скорее, у нас с США отношения потеплеют, если мы не дураки. К этому надо стремиться. Пойдёт сближение, китайцы поостынут.

Свинарёву ответ понравился. Вопросов он больше не задавал.

…Когда Николай ушёл, Суслов спросил вернувшегося Ковальского:

– Послушай, как ты с ним можешь жить в одной комнате?

Он же мистификатор какой-то! Центропупист!

– Да мы в разных сменах. Почти не общаемся. Привык.

– Весело тут у тебя. Кино, а не жизнь!

– Весело, – без энтузиазма согласился Александр.

– Я кое-что предприму, чтобы ты мог переселиться ко мне.

Согласен?

Ковальский неуверенно кивнул головой.

Наконец-то Александр решился позвонить Шостко.

– На вызове, скоро приедет, – ответил женский голос.

Ковальский, взяв свою заветную тетрадь с наиболее удачными, как казалось ему, стихами, пошёл на станцию «Скорой помощи».

…Женщина у телефона указала на дверь в соседнюю комнату:

– Владимир Владимирович там. У него на вызове умерла молодая больная.

Ковальский замер: «Идти или нет?».

– Идите, пока нет следующего вызова, – прозвучало за спиной.

Накануне Александр перечитывал стихи Шостко. Теперь выплыли отчётливо четыре строки:

«Ну, какие рыжие тёлки и братаны? – Вспомнил Александр стихотворение Никульшина. – Разве можно сравнивать…»

Ковальский открыл дверь. Поэт и врач сидел одиноко за небольшим столом. В одной руке – кусок колбасы, в другой – хлеб. Он механически жевал. Серое землистое лицо с огромным, вполовину лица, матовым лбом угрюмо.

– А-а, стихи принёс, – сказал вяло, не здороваясь.

Ковальский смешался. Уйти поздно. А вести разговор, которого так ждал, казалось, было не к месту.

– Может, я пойду… – вырвалось у Александра.

– Иди, – глухо ответил Шостко. – Тетрадь и листочки оставь, посмотрю. Потом позвонишь…

Ковальский вышел и остановился у зелёной ограды.

Кругом сновали машины, шли люди. Перед зданием за оградой стояли парни. Там, оказывается, был роддом. Окна его светились радостно и жизнеутверждающе. Долговязый детина весело демонстрировал зелёную красивую коляску.

– Она двойная, смотри! Раскладывается!

Худенькая женщина в окошке счастливо улыбалась.