Я решила не говорить о вызове никому, кроме мамы и Жюльетты. Не хватает духу и, главное, стыдно. Но мне звонит моя издательница, и я не выдерживаю. Твой «Волк» – крепкий орешек, знаешь ли, радостно сообщает она. В первый карантин мы много смеялись по телефону. Я шутила насчет проклятья вторых романов, а Од была так любезна, что не находила мои шутки глупыми. Мы вроде бы все предусмотрели по поводу этой книги, даже то, что меня сочтут расисткой, это очень меня тревожило. Только об одном мы не подумали: что книжные магазины закроются через четыре дня после ее выхода. Од, наверно, удивляется, что хорошая новость меня как будто не радует. Как ты, все в порядке? – беспокоится она. Я слышу свой ответ Не вполне, позаимствованный из мультика про Калимеро. Говорю, что проклятье продолжается, что в самом деле где-то прячется волк, что эта книга приносит несчастье, сглаз, порчу, называй как хочешь. Я рассказываю ей все, и она не может опомниться. Она в свое время помогла мне шаг за шагом выстроить историю этой женщины, которая тронулась умом, обнаружив, что у ее сына черная кожа, а значит, и она сама черная, какой бы белой ни казалась с виду, и погрузилась с ней вслед за мной в пучину ее отчаяния. Она никогда не говорила, что это я схожу с ума. Ни когда моя героиня видит своего ребенка тараканом, в параллель с «Превращением» Кафки, ни даже когда по моей воле она накладывает бедному малышу грим и кутает его с головы до ног, чтобы скрыть потемневшую кожу. Од никогда не думала, что я спятила. По выходе книги ее позабавило, когда один читатель спросил меня, как я могу писать такие ужасы ночью и сразу, без перехода, спокойно заниматься детьми, готовить им бутерброды с утра как ни в чем не бывало. Потом, когда Макрон наконец объявил, что книжные не менее важны, чем магазины инструментов, и их вновь открыли после нескольких месяцев закрытия, Од написала письмо книготорговцам в поддержку «Волка», пострадавшего от ковида. В этом документе меня зацепила одна фраза: «Амели Кордонье – лучезарная женщина, в которой скрывается очень мрачная авторка». Что тебя шокирует, это просто значит, что ты прикольная, смеялся Габриэль. Я поделилась с Од, что формулировка меня задела, но вынуждена была признать, что это правда, и мы тоже посмеялись. Сегодня я не слышу смеха Од в трубке. Кто-то подозревает, что я мать, дурно обращающаяся со своими детьми, – нет, решительно, в этом нет ничего смешного. Невозможно. Невероятно. Полный бред. Не переживай, тебе не в чем себя упрекнуть, все уладится, успокаивает она меня, вешая трубку. Не прошло и часа, как она перезванивает: она позволила себе позвонить Лоре Х., потому что дело все-таки серьезное. Лора Х. – адвокат, я пошлю тебе ее координаты, она лучший в Париже специалист по уголовному праву, так что позвони ей, чтобы все шансы были на вашей стороне. Я благодарю Од и отключаюсь. Ее слова бьются в моей голове. От выражения, которое она употребила, я цепенею. Если надо постараться, чтобы все шансы были на нашей стороне, это значит, что есть риск. Даже опасность. Но о каком риске и о какой опасности идет речь? Потерять моих детей? Я говорю моих, как будто родила их сама по себе, как будто письмо не касается и Александра. Я говорю моих, потому что мое имя фигурирует в письме, а не его. Потому что я чувствую, что целят в меня. Лично. У меня такое чувство, что это меня хотят наказать, ославить, это я негодяйка, я виновата во всех грехах. Что будет, если их отнимут у меня? Кому их отдадут? Мне вспоминается цифра, вычитанная в Le Monde, от которой у меня кровь застыла в жилах: 350000. Это количество детей, попавших под меры защиты детства. 350000! До меня даже не доходило, как это много. Я набрала в Google