Понимая, что бежать уже совсем глупо, а оправдываться унизительно, я улыбаюсь широко и перехожу в нападение:

— Что ты здесь делаешь? Следишь за мной?

Секунду в глазах Матвея отчетливо читается изумление. А потом даже, кажется, мелькает искра восхищения. Хотя, может, я ее себе придумала.

И да, я в курсе, что здесь живет его брат. И Матвей, разумеется, знает, что я в курсе.

Он усмехается и отвечает:

— Не помню, чтобы мы вызывали Петру аниматора.

— Зачем аниматор с такой-то няней? Вообще-то мы договорились с Дианой кофе попить вместе. Где, кстати, она?

— Ногти пилит, а Пашку вызвали в клинику.

Я подхожу ближе, присаживаюсь на корточки и здороваюсь с Петром. Тот дует губы, темно-карие фирменные глаза Адомайтисов становятся серьезными — мыслительный процесс идет полным ходом. Пётр вглядывается в мое лицо, пытаясь вспомнить, где раньше эту тетю видел. В итоге принимает решение одолжить мне лопатку для снега. Делает несколько шагов, после чего заваливается набок и впечатывается с размаха носом в пухлый снег! А потом начинает орать.

— Да твою ж мать, чувак! — искренне сокрушается Матвей, доставая племянника из сугроба.

Его голос, интонации, недоумение на лице — сплошные удары дежавю из прошлого. Болезненные.

Матвей торопливо счищает снег, подхватывает племянника на руки и крепко-накрепко прижимает к себе.

Качает.

Я не знаю, куда руки деть и самой деться. Петя обнимает дядю за шею, а я... смотрю на двухлетнего Адомайтиса и не могу справиться с откуда-то возникшим комом в горле.

— Пашка мстит за времена, когда ему пришлось со мной нянчиться. Вот, подкидывает своего, — отшучивается Матвей. Смачно чмокает племянника в лоб, потом добавляет: — Ну всё, заяц, неприятно, но бывает и хуже. Уж поверь мне. По асфальту мордой побольнее будет. А твой папаша однажды меня толкнул так, что подбородок шили. Господи, как я орал. Маме еще долго тот случай вспоминали.

Петру плевать на то, что его дядю елозили мордой об асфальт. Ему плохо, и он по-мужски эгоистично перетягивает все внимание на себя.

— Да где же твоя мама, а? — сокрушается Матвей, оглядываясь.

— Ему холодно, может, снег попал за шиворот, — предполагаю я.

— Да, пора домой.

Матвей, не отпуская Петра, ловко собирает разбросанные лопатки, я же решаю не мешать и иду к лавочке.

— Ты куда? — окликает он меня.

— Пройдусь, пожалуй, пока Диану жду.

Матвей смотрит мгновение в ступоре.

— Пошли домой, чаем напою. Не бойся, не обижу. — Потом продолжает, ехидно усмехнувшись: — При ребенке же, за кого ты меня принимаешь.

— Я и не боюсь. Мы ведь друзья. Просто не хотела смущать.

— Ты нас не смущаешь, Юля.

Мы идем к подъезду, потом втроем поднимаемся в лифте. Если бы не затяжной рев Петра, мы могли бы, наверное, почувствовать неловкость. Но этот ребенок прекрасно разряжает атмосферу и взрывает перепонки.

На лестничной площадке я жду, пока Матвей по-хозяйски открывает входную дверь, затем галантно пропускает меня вперед. Ставит притихшего мальчика на пол, присаживается на корточки и начинает его раздевать. Я тоже расстегиваю пуховик, разуваюсь. Тру заледенелые, покрасневшие руки. Дискомфорт терпим, главное, что холод помог унять разволновавшееся сердце.

— Ты неплохо справляешься с ролью дяди, — говорю с улыбкой, проходя по квартире и рассматривая обстановку.

Мы нечасто здесь бывали с Матвеем, когда встречались. Обычно семейные сборища Адомайтисов проходили в квартире Мота, там значительно больше места.

— Спасибо. Пришлось встать ни свет ни заря в воскресенье, ноготочки ведь не могут подождать.

— Ты будто бы не в духе. Что, кулон твоей подруге не понравился?