— Может, музыку включить? — интересуется Смоленский.

— Нет, не надо. Голова болит.

— Ты не обижайся на него, Лесь. Он сам два дня назад узнал. Нам тоже только сегодня сказал, — внезапно выдает Вадим. Повернув голову, я вопросительно смотрю на Смоленского. — Не хотел трепаться раньше времени, ждал, пока Маковецкий согласует. График операций заранее составляется, а уговор был до мая. Мог ведь и не отпустить.

— Мог… — глухо соглашаюсь я, начиная догадываться, о чем толкует Вадик.

— Да и какая по большому счету разница? — оживленно продолжает Смоленский. — Ты бы все равно до конца сессии не сорвалась. В июне приедешь, Сашка как раз квартиру найдет. Два месяца как-нибудь проживете друг без друга. Иногда это даже полезно. Не решила еще, что с институтом будешь делать? На заочное перейдешь или в Питерский вуз переведешься?

— Не решила, — скрипучим голосом выдавливаю из себя, прижимая ледяную ладонь к пылающей щеке. В груди все горит, мысли путаются, реакции подводят. Надо взять себя в руки, не быть размазней. Но вместо этого я отрешенно смотрю перед собой и ни черта не вижу. Сплошной серый туман и сверлящая боль в висках. — Когда он уезжает?

— Двадцать четвертого апреля, — помолчав, тихо отвечает Вадик. Повернув голову, бросает на меня быстрый взгляд и снова отворачивается. На минуту в салоне воцаряется гнетущая тишина. — Ты не знала, — констатирует он и нервно бьет ладонями по рулю. — Я — придурок. Извини, Олесь.

— Все нормально…

— Не нормально, — возражает Вадим. — Я думал, что он тебе сказал, и поэтому ты психанула и захотела уехать.

— Наверное, он планировал поговорить со мной после дня рождения, —предполагаю я, отчаянно убеждая себя, что все так и есть.

Двадцать четвертое апреля.

Десять дней.

Всего десять дней.

Дура, зачем уехала?

— Не сдавай меня, ладно? — смущенно просит Вадим, я рассеяно киваю. — Пусть он сам тебе расскажет. Так правильнее будет. И не придумывай себе ничего. Я Кравцова со школьной скамьи знаю. Насмотрелся на него во всех состояниях. Таким, как с тобой, никогда не видел. Любит он тебя, Олеся. Это не только я заметил. Все наши в курсе, а Маринка с Янкой тебя из вредности задевают. Они обе на него в разное время слюни пускали.

— Спасибо, Вадик. Ты — очень хороший… друг, — сдавленно бормочу, понимая, что еще слово и разревусь, как дура. — Но мне не нужно, чтобы он меня любил.

— Почему? — опешив, спрашивает Смоленский.

— Потому что у меня другие планы на жизнь, и Саша в них не входит, — тихо признаюсь я, смаргивая выступившие слезы. Внутри все бунтует против сказанных слов, но в тоже время разум твердит, что так правильно, честно и справедливо.

— Мда… дела, — почесав подбородок, Вадим замолкает, но хватает его ненадолго. — А ты не проста, Веснушка. Почему, кстати, Сашка тебя так называет?

— У меня в детстве веснушки были.

— То есть ты его давно знаешь? — снова изумляется Смоленский.

— Виделись пару раз. Наши родители знакомы.

— Ни хрена себе. Может, ты еще подумаешь, Олесь?

— Не о чем думать, Вадик. Я все решила, — отвечаю с тяжелым сердцем.

— Ясно, — сдается Смоленский, несколько раз задумчиво вздыхает. Явно хочет что-то добавить, но никак не может решиться. — Слушай, если у вас с Кравцовым всё, можно я тебе позвоню, когда он уедет?

— Зачем? — ошарашенно смотрю на Вадика.

— Сходим куда-нибудь, пообщаемся, кофе выпьем, — заметно нервничая, пожимает он плечами. — Ты мне давно нравишься. Я тебя еще на первом курсе заметил. Ты отличаешься… в хорошем смысле.

— Ну ты, блин, даешь, Вадим! Похоже, мы оба не те, кем кажемся. — с горечью выдыхаю я.