Я слышу знакомое шуршание целлофана, когда она лезет в задний карман за пачкой сигарет, и щелчок зажигалки.

– Знаешь, я уезжаю через несколько часов.

Она выпустила дым и села на диванную подушку рядом со мной.

Я подняла взгляд, и она показала на входную дверь, у которой стоял единственный чемодан, который она брала с собой. Тем утром я спросила у нее, неужели это все, что она берет. Она ответила, что больше ей ничего и не нужно, ведь у Ленни есть все. А потом захихикала, и это было так же странно, как видеть ее в костюме, жемчугах и смотреть, как она кружится.

– Я в курсе.

Мы посмотрели друг на друга, и я подумала о ночи накануне, когда я лежала у себя в кровати и вдруг услышала, как скрипнула дверь. Я знала, что это она, но не шелохнулась, притворяясь, что сплю. Она долго простояла – так долго, что я уже было решила, что задремала до ее ухода. И я не знала, показалось ли мне или я на самом деле слышала, как она всхлипнула. Она плакала. Тогда я думала, вдруг она пыталась набраться храбрости и сказать что-то, может, какую-то мудрость, которую матери передают дочерям. Или просто признать, что ей не так просто дается все это материнство, после чего мы бы посмеялись и сказали что-то банальное, вроде: «Ну мы же выжили, несмотря ни на что».

Но она просто еще раз затянулась и выдала:

– Я говорю, что тебе не обязательно быть стервозной.

Оу.

Я не была уверена в том, как стоит на это реагировать, так что я просто вытащила еще одно печенье из пакета и попыталась не думать о том, как сильно я ненавижу свою мать. И как ненависть к ней заставляет меня чувствовать себя такой виноватой, что я ненавижу и саму себя тоже.

Она кивнула, выдыхая дым.

– Ты точно не хочешь поехать со мной? – спросила она, хотя знала ответ наверняка.

Честно говоря, она меня спрашивала об этом множество раз, в той или иной форме, например: «У Ленни очень просторно. Может, ты сможешь жить в отдельном гостевом домике. Разве тебе не будет здесь грустно совсем одной?» Над последним предположением я даже засмеялась – может, дело в том, что я подросток, но мне не терпелось остаться одной.

– Я уверена, – сказала я и перелистнула страницу.

Последний час мы так и провели в тишине – она курила одну сигарету за другой, я притворялась, что поглощена книгой. А потом прозвенел звонок в дверь, дав понять, что приехал ее водитель. Она подпрыгнула, поправила волосы и в последний раз посмотрела на меня.

– Ну, я пошла.

Я кивнула. Я хотела сказать, что она отлично выглядит, но слова застряли у меня в горле.

Она взяла чемодан и ушла, и дверь тихо захлопнулась за ней.

А я осталась, с книгой на коленях и пустой упаковкой от печенья под боком. Половина сигареты еще тлела в пепельнице на кофейном столике, и мне страшно хотелось взять ее. Прижать к губам – даже если это меня и убьет. И вдохнуть запах матери в последний раз.

Но я этого не сделала. Я просто смотрела, как она тлеет.

А теперь, девять лет спустя, моя мать умерла.

Эта новость не стала громом среди ясного неба. Месяцев десять назад она упоминала, что странная болячка у нее на голове, которая все никак не заживала, оказалась меланомой. То ли смеясь, то ли кашляя, она добавила, что всегда думала, ее доконают легкие.

Но маме было свойственно все драматизировать, например, однажды ее укусил москит, она решила, что у нее лихорадка Западного Нила и следующие три дня пролежала в кровати. Так что я не была уверена, было ли ее заявление о том, что она умирает, поставленным диагнозом врача или же еще одним тщательно продуманным способом привлечь внимание.

Оказывается, на этот раз первый вариант был верен.