– Да вы поэт, батенька,– уважительно заметил Толик.

– Лет-то тебе сколько, поэт?– не отрывая глаз от дороги,поинтересовался Февраль.

– Двадцать девять,– с плохо скрываемой тоской в голосе признался наш новый знакомый,– полжизни уже как небывало.

Я повернул голову и посмотрел в окно- там стремительно проносились мимо какие-то люди, дома, вызолоченные осенью деревья… И отчего-то все никак не желали испаряться из головы простые, отливающие небесной голубизной мысли о пятнадцатилетнем мальчишке с огромным футляром за спиной, лёгким, пружинным шагом мечтателя прокладывающим путь сквозь весь этот печальный, но добрый город. Кажущаяся прозрачность жизни, будущее, наполненное великими свершениями, славой и успехом, томительно сладкие муки первой, и будто бы единственной любви, шоколадное мороженое в вафельном стаканчике…

– Куда едем-то?– деловито осведомился Февраль.

– В кабак?– предложил Толик,– обмыть внезапную свободу сбежавшего из-под венца товарища?

– Мужики, я ставлю!– провозгласил Семён, и все как-то сразу повеселели.

Спустя полчаса мы уже сидели в пустом, уютном и прокуренном баре, пили пиво, громко хохотали. Всем было легко и радостно- каждому мнилось, что именно он сегодня сбежал со свадьбы, и дух лихого, мятежного свободолюбия витал над нашим столом.

– А я, дурак, ещё год горбатился, с двух работ не вылезал, чтобы ее на курорт свозить,– жаловался Семён,– эх, если бы знал…

– И как там, на курорте?

– Хорошо! Горы- вот такие! Пляж- загляденье! Море- парное молоко! А у тебя, я смотрю, тоже загар что надо. Где пекся, признавайся!

– Это не загар,– отмахнулся Февраль,– это у меня воду горячую отключили…

И снова смех, снова звон пивных запотевших кружек. Как это обычно всегда бывает, в какой-то момент на столе самым мистическим образом материализовалась водка, однако никто словно бы и не придал этому особого значения- выпили, закусили, блаженно закурили.

– Прежде, чем в ЗАГС бежать,– с важностью заявил Февраль, задумчиво теребя тонкий золотой ободок кольца на своем безымянном пальце,– вы бы хоть обои вместе разок поклеили. Вот что действительно отношения на прочность проверяет…

– Нет, баба она, в общем-то, не плохая,– Семён вздохнул,– но лучше ведь, как заповедовал вождь, умереть стоя, чем жить на коленях, правильно?

– Правильно,– я кивнул,– только это Че Гевара заповедовал.

– А он что, не вождь?

– Ну, в каком-то смысле…

– Да если хотите знать мое мнение,– Толик даже привстал, дабы подчеркнуть значимость своего мнения,– мы живём в эпоху порнократии!

Скучающий за стойкой бармен дёрнулся, и с некоторой опаской посмотрел в сторону нашего столика.

– Сударь,– обратился я к Толику, и попытался усадить его, но тщетно,– чего это вы ругаться вздумали?

– Все верно!– неожиданно поддержал его Петька, и тоже вскочил, зачем-то подняв над головой полную рюмку,– а порнократия, это не ругательство, а термин такой научный. Эпоха правления блудниц в переводе с греческого. Первая половина десятого века.

– Ну сам посуди,– Толик предпринял вторую попытку донести до меня свою мысль,– вот, скажем, идёшь ты на свидание. Причёсочку там сделал, одежонку чистую погладил, букетик прикупил… А скажи, зачем ты туда идёшь?

Я пожал плечами, несмело предположил:

– Любовь?

– Или секс,– добавил Семён.

Толик кивнул, мол, таких ответов и ждал, и с серьезным видом ткнул указательным пальцем в потолок.

– А они? Они, ты думаешь, зачем? А я тебе отвечу- либо чтобы пожрать нахаляву, либо чтобы нужной себя почувствовать, эго свое, так сказать, потеребонькать. А некоторым тупо нарколог пить в одиночку не рекомендует. Вот, собственно, и все.