Он провел на листе жирную черту, сложил страницы и убрал в конверт. Через день или два редактор журнала, мягкий, терпеливый человек, сядет выправлять стиль и чуть сбавлять тон. «Жаль, – произнесет он мысленно, – что три подряд абзаца начинаются со слова “Жаль”». Он, возможно, вспомнит, что Аларику Лидгейту означенное уважаемое учреждение, чьи фонды были растрачены попусту, некогда отказало в гранте. Возможно даже, он пойдет дальше и спросит себя, можно ли растратить фонды попусту и вообще можно ли их растратить на какую-то цель. И, несомненно, как редактор он не испытает того радостного подъема, какой ощутил по окончании рецензии Аларик Лидгейт.

Вскочив, Аларик бегом бросился из комнаты. Его экономка миссис Скиннер, всегда спавшая чутко, проснулась и зажгла бра. Потом она сообразила, что это всего лишь мистер Лидгейт поднимается на чердак, и хотя довольно странно ходить туда среди ночи, она уже достаточно к нему привыкла, а потому приготовилась заснуть снова.

Толкнув дверь, Аларик зажег свет. Чердак был заставлен огромными ящиками из-под чая, набитыми масками, керамикой и прочими сувенирами его жизни в Африке. Стояло тут и несколько черных жестяных сундуков и деревянных ящиков с его тропическим инвентарем и скопившимися за одиннадцать лет заметками. Он подергал замок одного жестяного сундука. Заржавевший замок остался у него в руке. Петли тоже проела ржавчина, и поднять крышку было совсем просто. От гор блокнотов и разрозненных страниц внутри исходит затхлый запах. Взяв стопку листов, Аларик увидел, что уголки у них раскрошились и обгрызены. Мыши или белые муравьи оказались усерднее его. Когда-нибудь, подумал он, найму кого-нибудь все это перепечатать, и тогда материалы удастся хоть как-то упорядочить. Но сейчас уже почти два часа ночи. Радостный подъем, какой он испытал, закончив рецензию, уступил место огромной усталости. Опечаленный, он пошел в кровать и, хотя на то не было причины, поставил будильник на шесть утра.

– Знаешь, – сказала следующим утром за завтраком Рода, – такое ощущение, что сегодня утром у мистера Лидгейта звонил будильник. Часов в шесть, наверное. Я уже какое-то время как проснулась.

– Хорошо провела с Бернардом вечер, милая? – спросила у дочери Мейбл.

– Неплохо. Он довольно скучный тип, но пьеса мне понравилась.

– Очень рада это слышать, – отозвалась мать, – хотя мне в твоем возрасте было бы неловко смотреть такого рода пьесу с мужчиной. Не слишком-то приятно звучит. Но, возможно, даже к лучшему, я про то, что вообще можно смотреть такие пьесы.

«Но к лучшему ли?» – задумалась она, не в силах ответить на собственный вопрос. Люди сейчас не стали ни лучше, ни счастливее, чем были, да и отношения между мужчинами и женщинами не приносили большего, чем тогда, удовлетворения. Разумеется, в начале двадцатых годов, когда ей было столько же, сколько Дейдре сейчас, существовали очень и очень рискованные пьесы, но среди знакомых ей молодых людей не нашлось бы такого, кто повел бы ее их смотреть. Грегори Свону нравились «Розмари» и «Нет, нет, Нанетт», а в ее кругу вкусы женщин определяли мужчины. Сейчас, возможно, все как раз наоборот.

– Бернард, наверное, предпочел бы мюзикл, вроде того что идет в «Друри-лейн», – продолжала Дейдре, отвечая на вопрос матери, – но мюзиклы такие скучные. Сомневаюсь, что я высидела бы до конца.

– Дулкам очень понравилось, – вставила Рода. – И Малькольм собирается повести Филлис на ее день рождения.

– Вот видите, – откликнулась Дейдре. – Боюсь, это просто не мое.

– Я бы сказала, что Бернард высоконравственный молодой человек, – сказала Мейбл, следуя собственному ходу мыслей.