«Я пишу тебе эти строки, ибо Глас Грядущего попросил об меня этом. Я знаю, что ты сейчас болен, устал, ранен, страшишься и потерял надежду. Ибо не знаешь ты, что происходит, что ты видишь и что ты слышишь. Но само письмо сие есть свидетельство высшей мудрости. Мне сказали написать его для тебя, но не ведомо мне, когда ты его откроешь, через год, десятилетие или век. Я оставляю тебе свежий мед, чтобы ты мог подкрепить тело, и эту бумагу, прочитав которую ты подкрепишь дух свой. Посему знай: то, что ты слышишь есть знак тебе и высшая благодать божия. Повинуйся этому Гласу всецело, ибо сие значит, что ты избран менять и творить историю. И в самый мрачный час, услыхав сей Глас, выполни что велит он, ибо все это ты сделаешь во имя отчизны и во благо ее. А когда придет твой черед встать пред лицом Господа, ты это тоже знать будешь. Верь, ибо грядущее грядет.

Адъютант штаба 2-ой Армии, поручик Алексей Берестов, июня 7го дня, 1812 год».

– Хэндэ! – резкий и громкий приказ за спиной вывел Евгений из секундного оцепенения и осознания написанного.

– Все, вот и конец, – подумал он, и не выпуская это дурацкое, только что заставившее его потерять всякую бдительность и, вероятно, приведшее его к гибели письмо, он обреченно повернулся. Два немца стояли уступом, один позади другого, всего метрах в пяти, наставив на него свои винтовки. Казалось, они были не меньше него изумлены тем, как просто и глупо им попался этот русский.

– Хэнде хох! – повторил первый из них и повелительно качнул стволом. Евгений медленно начал поднимать руки, но тут резко грянул в голове тот же голос, почти крикнув ему лишь одно слово:

– Ложись!

Спустя секунду в уши врезался мгновенно нарастающий знакомый гул от пикирующего где-то совсем рядом штурмовика, и, когда он начал падать на землю, заваливаясь вправо, все вокруг зазвенело от свистящего ракетного снаряда, и, показалось, что совсем рядом пространство буквально раскололось от взрыва. В глаза и лицо полетели комья, щепки, какие-то ошметки, а затем сознание отключилось. Но спустя лишь минуту Соболев пришел в себя и тяжело поднялся, отряхиваясь и откашливаясь, и смог быстро оглядеться. Там где только что стояли эти два немецких солдатика, теперь дымилась воронка от промазавшего по деревне ракетного снаряда, но чуть дальше уже было зарево – горели два деревенских дома, и гитлеровцы метались посреди огня, уже не обращая на Женьку никакого внимания. А того письма в руке у него не было….

– Отошли, отошли, братцы! – вырвал Берестова из оцепенения памяти веселый возглас кого-то из солдат передних рядов. Он вновь был на лугу возле дороги, сидел на своем кауром жеребце посреди сомкнутого каре, посреди пальбы, дыма и криков. Атака французов откатывалась назад по всей линии, очередная, но не последняя.

– А вот сейчас пойдут опять! – мелькнуло у него в голове.

Неверовский, бывший со своей небольшой свитой чуть позади, тронул коленями коня и подъехал к нему. Его лицо, слегка простоватое и спокойное, в пылу сражения, казалось, горело как костер.

– Удержали вновь, поручик! – тихо сказал генерал. И, обернувшись вперед, громко прокричал своим солдатам:

– Молодцы, ребята, так держать строй!

– Рады старатьс…ваш…пре…ство! – отвечал нестройный, но дружный хор голосов. Каре стояло теперь неподвижно, пользуясь передышкой. От Красного прошли не более двух верст, но каждая сажень этого расстояния, наверное, уже стоила нескольких жизней. Рядом относили в тыл раненых, пронесли всего исколотого но бранно и весело ругающегося того полковника со шрамом, героически державшего первые ряды каре под огнем. Неверовский, качаясь в седле, посмотрел в подзорную трубу на позиции французов, а затем беспомощно опустил ее, словно весившую теперь несколько пудов. Он ждал момента, когда Мюрат