Детство вновь проникло через глаза и ноздри, внутри стало тепло и спокойно. От былой страшной ночи в уголках души и памяти Евы почти не осталось и следа.

Сквозь густые шапки плодовых деревьев Ева рассмотрела свой самый любимый на планете предмет, мимо которого она никогда не могла пройти равнодушно. Во дворе с самой высокой ветки грушевого дерева струились две протяжные веревки, держащие деревянную доску, похожую на желтую старческую ладонь. В каком бы уголке мира, времени года, обстоятельствах ни оказывалась бы Ева – упустить случай покататься на качелях она не могла. И если в детстве раскачивание под открытым небом дарит адреналиновый полёт и ребенку, и его беспокойной матери, то в зрелом этапе жизни лучше и полезней седативной медитации, чем качели, не найти.

У Евы аж перехватило дыхание от сладостного предвкушения, так сильно влек её этот нехитрый дворовый аттракцион. Темперамент Евы оттолкнулся руками от подоконника и заметался по комнате. Медлить было нельзя, да и терпения становилось всё меньше. Она заглянула в фанерные недра шкафа, выхватила с вешалки первый попавшийся сарафан и рванула на улицу.

«Бом-бом» гулко зазвучали половицы под босыми ногами. Почти оглохший от многонедельного одиночества утренний дом пристально следил за своей новой постоялицей, которую когда-то очень любил. Она вернулась, наверное, чтобы снова повеселить угрюмого старика своими играми и смехом. Распахивая на своем стремительном бегу древние ставни, Ева впускала в его прогорклые ребра жизнь. Она выбежала на улицу.

В отличие от угрюмого жилища, сад уже не был одинок. На летней кухне, а где ж еще ей быть, уже вовсю суетилась Ясмина.

Молодая наследница улыбнулась, видя как та аккуратно расставляет армуды для крепкого черного чая, и решила не омрачать такое прекрасное утро своими рассказами о прошедшей ночи. Ева вприпрыжку поскакала навстречу утру и его чайным церемониям. Ясмина, чей чуткий слух не удавалось обмануть даже беспокойному кухонному шуму, обернулась и застыла, глядя на Еву.

– «Доброе утро! Ты чего так смотришь на меня, а? Будто смерть увидела», – запыхавшись выпалила Ева и потянулась к тарелке с изюмом и орешками.

– «Сабахын хейир, дорогая! Да так, ничего. Просто это моё платье. Наверное, оставила, как сменное, когда помогала мужу по дому».

Ева смутилась:

– «Ой, извини меня, пожалуйста, что без спроса взяла. Думала, что это прабабкино старье. Ой… Извини ещё раз, что-то я ерунду опять какую-то несу. Не обидела тебя, надеюсь?».

– «Ты что? Что значит „обидела“? Я наоборот рада! Просто не ожидала, что привычный сарафан, оказывается, так славно может сидеть. Такая ты красивая в нем, потому что высокая, ладная и… стройная. На мне он так не выглядит».

– «Ясмина, вот смотрю я на твой накрытый стол, и знаешь, что думаю? Что к концу своей поездки твои платья будут малы и мне!», – возразила Ева и звонко хлопнула руками по своим бедрам.

Обе расхохотались так искренне и громко, что распугали черных дроздов, или «гара тоюг», как их называют местные. Перепуганные птицы с шумом взмыли вверх из высокой травы, отчего молодые женщины стали надрывать животы еще больше. О масштабе души и ее неподдельности всегда можно судить именно по смеху. По-настоящему добрые великодушные люди смеются всласть, громко, раскатисто, открыто. Не зажимая губ, не маскируя эмоции и не хихикая. Последний вариант присущ лишь душам гиен и шакалов.

Когда с пышными оладушками, густо извалявшимися в ежевичном варенье, было покончено, девушки уселись на летней веранде. Грушево-яблоневый сад бережно охранял их макушки от распаляющегося солнца, гонял меж своих листьев непоседливых стрекоз и подслушивал их неторопливую беседу: