Очевидно именно недостаток подобной головокружительности внушил Хенли[22] неприязнь к творчеству Элиот и заставил его отрицательно отозваться об ее мужских персонажах как «мятежных гувернантках, которых автору нравится представлять читателям в мужском облике». Это не так: в ее романах достаточно убедительных мужских персонажей, хотя некоторые ее герои-мужчины и влюбленные – не самые удачные образы. Так, в романе «Феликс Холт» герой – скорее воображаемый, чем реальный мужчина из плоти и крови. Опять же и в романе «Мидлмарч» художник-возлюбленный, за которого в конце концов выходит замуж Доротея Брук, гораздо менее похож на живого человека, чем даже высохший под бременем лет священнослужитель, первый муж Доротеи.

Сначала, должен признаться, не очень мне понравилась и Доротея, хотя, может быть, не она сама, но то, какой ее представляет нам Джордж Элиот. Подготовленный началом романа к знакомству с юной Св. Терезой из английской глубинки, особенно тем эпизодом, когда, еще девочкой, она шествует, словно подвижница, держа за руку младшего братишку и оба они, кажется, взыскуют мученичества в «Краю Болот», я решил, что Джордж Элиот в какой-то степени потом исказила образ Доротеи, добавив ей толику высокомерия, и добавила, очевидно, для того, чтобы героиня не показалась нам совершенно непогрешимой и неземной. Вот Доротея и ее сестра Селия делят драгоценности, оставшиеся после смерти матери, и Доротея с ее ультра-пуританскими представлениями о суетности берет себе лишь кольцо и браслет, и Селия спрашивает: «а ты станешь их надевать, отправляясь в гости?» И Доротея «довольно высокомерно» отвечает: «Может быть и надену, я ведь не знаю до какой степени могу еще пасть». Мне также непонятно, после всего о ней сказанного, как она может унизиться до столь пренебрежительного ответа и почему с ее любовью к благотворительности она использует свое влияние на сэра Джеймса Чэттема, дабы тот построил новые дома для арендаторов, но узнав, что он влюблен в нее, Доротея вдруг категорически заявляет о нежелании в дальнейшем заниматься благотворительными делами. «Бедная Додо – замечает опять Селия, – как же это для тебя неприятно, ведь строить планы твое любимое занятие!»

«Любимое занятие строить планы? – восклицает Доротея – неужели ты полагаешь, что я помышляю о новых домах для моих земных спутников в такой несерьезной детской манере? Я могу ошибаться и не однажды, но как можно творить истинно-христианские дела в обществе столь мелко мыслящем?»

И хочется спросить, а существует ли на свете хоть одна молодая особа, обуреваемая пылким сочувствием к своим ближним, которая изъясняется подобным стилем? В молодости Джордж Элиот писала примерно столь же высокопарные письма, однако не могу поверить, что Доротея с ее возвышенным взглядом на жизнь, жертвуя собой достопочтенному мистеру Казобону, разглагольствует в таком фарисейском духе. Все же, после того как она вышла замуж за этого пожилого педанта, в котором уже иссяк источник человечности и вышла потому, что приняла его за современного Св. Августина, сочетающего в себе «гениальные качества врача и святого», наши сердца начинают ей сочувствовать. О как она жаждет изучить латынь и древнегреческий, чтобы читать вслух сему высокомудрому святому, как читали некогда «дочери Мильтона своему отцу». Как жаждет помогать в сочинении шедевра всей его жизни под названием «Ключ ко всем мифологиям»!

Она мечтает о том, чтобы стать Евой в новом Эдеме благочестивой учености, но к своему смятению узнает, что Казобон не способен разделять ее истинные интересы и что вместо интеллектуального и духовного содружества она должна удовлетворяться духовным и интеллектуальным одиночеством. Это трагедия обособленности, и Казобон тоже несчастен, так как блаженство, которое он мечтал найти в браке с молодой и прекрасной женщиной, от него ускользнуло. Он слишком стар и слишком закоснел в привычках своей по-монашески одинокой жизни. От человеческого в нем осталась только способность ревновать, и это большое достижение для писателя – создать такой захватывающий роман на столь приевшуюся тему: брак между неподходящими друг для друга людьми. С какой проницательностью они изображены Джордж Элиот – с их индивидуальным самосознанием, беспомощными попытками поступать как должно, утраченными надеждами, с их опасениями и заблуждениями, недаром у нас появляется чувство, словно мы их знаем гораздо дольше и глубже, чем любую другую несчастливую пару во всей викторианской литературе. И хотя они изображены без прикрас, но такими, какими люди являются на самом деле, автор ни на минуту не утрачивает к ним милосердия.