А третья вещь, которую Глеб понял, но сознаться себе в ней не посмел, заключалась в том, что к его дикому, одержимому желанию прибавилась еще и острозубая ревность, которая острыми зубами впилась в его разум и мгновенно сточила остатки здравого смысла. Сквозь стеклянные двери в кабинете своего зама он увидел, как к Олечке подкатывает снабженец, Пашка, что-то загадочно шепча ей на ушко и пытаясь приобнять ее за плечики. И одного того, как его масленый пошлый взгляд ныряет в вырез ее блузочки, Глебу хватило, чтоб затрястись, как в лихорадке.

- Твою же ма-ать, - протянул Глеб изумленно, больше удивленный не нахальством Пашки, жмущегося к Олечке, которая, по своему обыкновению, краснела и неловко отталкивала слишком навязчивого ухажера, сколько собственной болезненной реакцией на эту, казалось бы, ничем непримечательную картину.

В памяти всплыло развеселое студенчество и первая настоящая любовь, поцелуи при луне и клятвы верности, и драка – тогда к его девушке, с такой же нахальной, мерзкой и гладкой рожей, как у Пашки, подкатил молодой мажорчик. Ночевали все трое в обезьяннике, но Глеб испытывал только злое удовлетворение, оттого что нахлестал как следует по этой похотливой гладкой морде, разбил в кровь поганые жирные губы, которые шептали его женщине соблазнительные непристойности…

Давно это было, давно…

С тех пор, пожалуй, Глеб никого и не ревновал Ни своих жен, ни любовниц. Со всеми расставался легко, улыбаясь, понимая, что ни одна из них не затронет уголка души и не заставит неистово бороться и драться. Отболело, прошло…

Проведенная параллель и всколыхнувшиеся, словно зарница, воспоминания, причинили боль, занывшую в груди словно старая рана, и Глеб, развернувшись, почти бегом бросился прочь – подальше от Олечки, от воспоминаний и от собственных желаний.