– Знать, хорош парень, – заметил я, чувствуя, однако, что будущий зять чем-то не приглянулся будущей теще.

– С пеленок его знаю, – вяло качнула прямыми плечами Анастасия Семеновна. – Вон они, Пилюгины, через три двора живут. Смирный паренек, симпатичный для тутошних мест. Парней, женихов-то здесь раз, два – и обчелся. Не до выбора. Подрастают и фьють – упорхнули, кто в армию, кто в город… Я о чем? Зеленые они, Коля с Цветочкой – без специальности, без образования. Я по себе знаю, как плохо жизнь начинать с голыми-то руками… А уж какая смышленая в учении я была-а! И-их! На лету все схватывала. Но маманя по темноте своей меня к большой грамотности так и не допустила. Считать, писать, говорит, выучилась – и шабаш. В семье дел много, нечего на баловство время транжирить. А семья наша была большая, да без головы – деда кулаки убили… Всего-то один годок в школу я походила. Книжки любила, но мамка запрещала читать, окромя букваря. – Анастасия Семеновна доверительно-хитренько улыбнулась, обнажив щербинку в верхнем ряду зубов. – Он у меня был, газетой обернут. Глядит мамка: читаю обернутую книжку, и спокойна, – дочка делом занята. Тогда я стала газетой все интересные книжки обертывать. И читать. Потом маманя букварь под подушкой нашла в тот час, когда я на крылечке другую книжку читала. Хворостиной меня по заду секанула. Столько делов по дому, кричит, а она ишь, барыня, расселась, расчиталась!.. И в кино не пускала. На всем экономила мамка, в бане лишь один раз голову намыливала. Только после войны, вот ужо незадолго перед своей смертью стала по два раза намыливать… Копейку берегла, все норовила нас, детей, обуть, одеть, в люди вывести. И царствие небесное ей, покойнице, за все старания. Жалко, однако, – не понимала она, какой дорогой в люди-то выходят, что у безграмотного все дороги куцые… А теперь чего ж молодым не учиться? И туда, и сюда их зовут, нарасхват приглашают…

Анастасия Семеновна всплеснула руками, спохватившись, что работу свою оставила: она носила ведерком из колодца в железный бак воду – подогреется за день для вечернего полива грядок.

– Ой, извините меня, балаболку. И вас, и себя от дела отрываю, – сказала и бросилась к колодезному журавлю.

– Дайте и мне ведро… да которое побольше.

Я напросился в помощники, скинул ботинки и, подвернув штанины, стал по теплой, сырой тропочке топать нездешне-бледными босыми ногами, изредка обжигая их ненароком льдистым холодком колодезной воды.

После обеда я часа три бродил по лесу, насобирал душистую охапку зверобоя и снопиком подвесил над окном. Навел в домике порядок: выложил на стол конспекты, справочники, папку с неоконченной дипломной работой. О ней я не забывал ни на час. В прикроватную тумбочку я решил переложить из чемоданчика фотоаппарат, бритвенный прибор, кое-какие туалетные принадлежности. Тумбочка была пуста, если не считать стопки писем, отправленных из одной и той же воинской части, и раскрытой тетради. Мои глаза невольно скользнули по строчкам, написанным тем прилежным, округло-женским почерком, каким пишут почти все девушки.

«Коленька, милый, здравствуй! Спасибо за письмо! Я так рада, что ты принял присягу, и теперь настоящий солдат! Поздравляю! Соскучился? Я тоже. И надо нам думать теперь не назад, а вперед, не о прощальном вечере, а о дне встречи, до которого, я подсчитала…»

Я торопливо закрыл дверцу тумбочки, словно застигнутый на подглядывании чужой жизни. Свои вещицы сложил опять в чемодан и сел за рабочий стол. За окном во дворе было так празднично-зелено, так радостно щебетали, верещали, чиликали скворцы и воробьи, так густо лился полуденный жар с неба, что мысли плавились, дремали, а тело просилось на волю.