— А ты прикольная, — вдруг заявил Федос, стирая пальцем с уголка моих губ остатки соуса.

Видимо, чтобы ввести меня в окончательный ступор, он спокойно этот палец лизнул и сказал:

— Илва, давай поженимся, а?

— Как это? — опешила я.

Нет, значения слов я отлично знала, отчётливо понимала, что они значат, но ко мне, Федосу и всей ситуации в целом это никакого отношения иметь не могло.

— Во дворце бракосочетания, конечно, — кивнул Федос.

— Зачем? — спросила я.

Тем временем протянула руку в бокалу Федоса. Взяла, с подозрением понюхала, отхлебнула, расплямкала по небу — обычный эль, более горький, чем у меня, но точно не крепкий алкоголь.

— Ты прикольная, вон какая! — доходчиво объяснили мне. — Давай. Мы хорошо жить будем! Весело! — заржал, как лихой будённовский конь Федос.

— Слушай, — я уставилась на Федоса. — Ты же женат! Точно-точно, я помню — ты женат!

Женился Федос года в двадцать два, я даже смутно помнила его жену — высокую, худую, рыжую. Говорили, она подиумная модель, но толком я вспомнить не могла. Может, и не модель, а может, и не высокая и худая. Какая-то жена была точно.

— То не считается, — безапелляционно заявил он. — Мы не расписывались с Нелькой и давно разбежались. Или ты не про неё?

— Про неё, наверное, — пожала я плечами, храбро отпив из бокала Федоса.

— Ты мне, между прочим, обещала выйти за меня! Вспомни! — завопил Федос, заставив остальных посетителей летней веранды обернуться на нас. — Сказала, что если я не женюсь к тридцати годам, ты выйдешь за меня. Обещала ухаживать за мной, кашу по утрам варить, потому что у стареньких зубов нет. Вот! Поехали подавать заявление. Исполняй, давай!

— У тебя все зубы целые, — огрызнулась я.

— Я вырвать могу. Хочешь, прямо сейчас! — и совершенно беспардонно полез пальцем в рот, начав раскачивать здоровый на вид зуб.

В это жесте был весь Федос. Если он считал, что должен вырвать зуб, он его вырывал. Неважно, в публичном месте или наедине, свой или чужой. В случае, если Федос что-то решал — он двигался до победного конца. Не получалось выиграть — вставал и шёл снова. С упорством быка преодолевал преграды на своём пути.

— Оставь зуб в покое! — потребовала я, для суровости стукнув бокалом по столу.

— Пиво, оп вашу мать! — нарочито пропищал Федос, давясь смехом.

Он спародировал кого-то или вспомнил анекдот, который я не знала. Хотелось уточнить, что за шутку он выдал, но помня, как громко, в красках, артистично, живо он рассказывал анекдоты, посчитала за лучшее промолчать. Пожалела уши и дущевную организацию присутствующих.

— Признай, что обещала, — продолжал требовать Федос. — Обещала!

— Обещала, — согласилась я. — Чего я только под тобой не обещала, — не удержалась я от пошлой шутки.

— Гы-ы-ы-ы-ы. Ы-ы-ы-ы, — было мне ответом.

Может действительно обещала, года в три или в шесть, в общем, в раннем детстве.

Мы въехали в коммунальную квартиру в центре Петербурга, недалеко от Исаакиевского собора, Конногвардейского бульвара и Поцелуева моста через реку Мойку, когда мне исполнилось три года, я ничего не помню из того времени. Воспоминания смешались с ворохом других, более поздних.

Квартира была огромная. С двумя выходами — чёрным и парадным. С большим полукруглым холлом на входе, который был завален рухлядью, ненужной мебелью, которую бы выкинуть, да руки не доходили. С длинным, практически бесконечным коридором, вдоль которого рядком шли высокие, покрытые масляной краской двери комнат. Заканчивался он в просторной кухне с двумя газовыми плитами, столами, стеллажами.

Далее шёл коридорчик, в котором расположились сразу три двери: в узкую уборную, окрашенную в незыблемую тёмно-зелёную краску; в ванную с бесконечными полками для мыла, шампуня, прицепленных мочалок; и в комнату соседа-алкаша.