(в два-три этажа) – просторные, опрятные, без всяких причудливых украшений; вдоль тротуаров наша белая акация; деловая суета на улицах и в лавках; торопливые пешеходы; дома и все вокруг новенькое с иголочки, что так привычно нашему глазу… Так что мы едва не пролили благодарную слезу, едва удержались от крепкого словца, как то освящено добрым американским обычаем. Куда ни погляди, вправо, влево, – везде перед нами Америка!»
О схожести исторического облика Одессы XIX века с городами Америки рассуждает профессор Стэнфордского университета (США) Стивен Ципперштейн в своей книге «Евреи Одессы. История культуры 1794–1881 гг.», опубликованной в 1985 году:
«Если Вильна похожа на Минск, Могилёв на Витебск, а Екатеринослав напоминал Елизаветград, то Одесса сохраняла свой неповторимый облик и колорит. Если уж приводить здесь какие-либо аналогии, то Одесса, скорее всего, была чем-то схожа с американскими портовыми городами, но только с теми из них, что расположились на границе, как, например, Чикаго или Сан-Франциско, где сочетание духа предпринимательства, вольности и целеустремлённости создали мир, свободный от самодовлеющего прошлого».
Плавильный котёл
Неповторимый колорит Одессы, отличавший её от городов и традиционных весей России, не только и не столько во внешнем облике, впечатлявшем её посетителей, сколько в чём-то более глубинном, существенном – в том, что она являлась «плавильным котлом» (melting pot), в котором многочисленные этнические группы населения «переплавлялись» в специфическую общность, идентифицирующую себя с «гением места» (Genius loci), запечатлённом в слове «одессит».
Рождённый в Одессе грек, болгарин, еврей, русский, украинец, итальянец, француз и т. д. мог произнести с таким же чувством достоинства: «Я одессит!». как рождённый в Америке немец, англичанин, итальянец, ирландец и т. п. с гордостью произносит «Я американец!»…
Одесситы, чьи сердца бьются в унисон с сердцами Франции и Германии…
В этот день или, возможно, вечер, в зале пивной Гамбринуса, удостоившегося со временем чести быть запечатлённым в романтической повести Куприна, всё те же завсегдатаи – «немцы, мастеровые, моряки, портовые рабочие. Из “интеллигенции” два-три пьяненьких журналиста, артисты, не получившие жалованья, и суфлёры, потерявшие голос» (А. Дерибас). На сей раз шуму и громких разговоров было гораздо больше. Играли в домино и шашки. Вместо денег играют на «самолюбие». Но самолюбие задевалось сильно, и горе было победителю. Пахло пивом и табаком… Неожиданно по залу проносится взбудоражившая присутствовавших весть – Франция объявила войну Германии.
Хозяин заведения немец Николаи приказывает по этому поводу прикатить свежий бочонок пива – и сам разливает его по кружкам и разносит его посетителям без всякой оплаты. Находящиеся в зале немцы вскакивают и дружно хором запевают «Die Wacht am Khein».
Среди публики затесался француз-сапожник Сирьяк, предпочитавший пить вино в погребе Коре, а пиво – именно у Николаи. По убеждению – он истый якобинец, который ненавидит Наполеона III, не стыдясь его ругать как в присутствии французов, так и немцев. Но услыхав, как после пропетого гимна Германии немцы провозглашают тост во здравие кайзера «Hoch» Вильгельму, он тут же почувствовал себя французом и в патриотическом угаре возглашает «Vive Г Empereur!»
«И французы, и немцы, живя в Одессе далеко от своей родины и потеряв с ней всякую деловую связь, сохранили в себе беззаветную любовь к ней. И в пивной Николаи, и в павильоне Годфруа бились их сердца и волновались их груди в унисон с грудью и сердцем Франции и Германии