Вообще, взрослые, хоть и говорили, что врать нехорошо, но сами часто обманывали. Говорили, что прививку делать не больно, а было больно, хоть и не очень, но вообще неприятно, особенно потому, что в попу. В мультиках показывали говорящих зверей и птиц, но сколько Аля не пыталась поговорить с дворовой собакой Найдой или со знакомыми кошками, они так и не сказали ей ни слова. Ещё говорили, что можно сломать палец, если ковырять в носу. Но если бы это было правдой, то у них полгруппы ходили бы с перебинтованными пальцами. Говорили «скоро в школу», но до школы надо было ещё целый длиннющий год ходить в садик. Мама говорила: ты скоро меня перерастешь, хотя Аля едва доставала ей до груди. Бабушка вот врала меньше. Она, если не хотела говорить правду, то отвечала что-то вроде: «вот вырастешь – тогда узнаешь» или «любопытной Варваре на базаре нос оторвали».

В выходные было хорошо ещё потому, что еда дома было намного вкуснее, чем в садике. И если доедать не хотелось, то можно было оставить немного на тарелке, и никто не ругал. И можно было попросить поджарить оладушки. И выклянчить мороженое. И ни маме, ни бабушке даже в голову не приходило сварить что-нибудь вроде рассольника, который давали иногда в группе, и который из-за Елены Сергеевны приходилось доедать до конца. Страшнее рассольника, в котором плавали солёные огурцы, была только уха, в которой плавали колючие рыбьи кости. Взрослые были мастера портить нормальную еду. Вот додумались, например, делать соленые огурцы и квашенную капусту. Сосиску могли намазать горчицей. Папа сыпал в суп перец. Аля ещё поняла бы, если бы он не хотел супа. И тогда у него была бы отговорка: суп есть я не могу, там много перца. Но он сыпал и ел. Как он умудрялся выжить после этого, Аля не понимала. Ей хватило однажды случайно раскусить, не заметив среди плавающих в бульоне овощей, горошинку перца. Во рту случился настоящий пожар, даже не понятно, почему бабушка отказалась бежать к соседям и звонить ноль-один, чтобы вызвать пожарных. Было бы хоть какое-то утешение, если бы к ним во двор приехала их красивая красная машина. А ещё папа умел курить. Иногда он выходил для этого на балкон или во двор, но чаще дымил прямо на кухне в открытую форточку. Але нравилось смотреть, как он чиркает по коробку спичкой, зажмурив один глаз и наклонив на бок голову, поджигает торчащую изо рта сигарету, втягивая щёки, и потом выпускает изо рта дым – вроде бы и настоящий, вырисовывающийся плывущими вдоль окна белёсыми завитками, но вместе с тем почти сразу по-волшебному в никуда исчезающий в воздухе. Кончик сигареты тихонько шипел и загорался красными огоньками.

– Это что за безобразие! – возмущалась бабушка. – Сколько можно говорить не курить при ребёнке. Ты ей лёгкие испортишь!

– Всё, всё, – сразу соглашался папа, подмигивал Але и некрасиво давил красные огоньки в металлической пепельнице, перемешивая их с серым осыпающимся кончиком сигареты. А Аля удивлялась: почему, когда папа курил, бабушка начинала каждый раз говорить про лёгкие. Обычно она, наоборот, ворчала, что Аля слишком тяжёлая, и просила, чтобы она слезла у неё с колен и села рядом.

Дома даже скучать было веселее и уютнее. А в саду было скучно и хотелось домой. И непонятно, что делать, если вдруг вечером не заберут домой. Зато здесь Аля научилась обзываться дураком или жадиной. А ещё она часто думала про дядю Женю-капитана, но никому в группе о нём не говорила. Может, у неё так и не завелось тут хороших друзей, а может, она просто не хотела ни с кем делиться. Хотя их всегда учили, что надо обязательно делиться, правда, речь шла не о мыслях, а о конфетах. А мысли надо было излагать, как говорила Елена Сергеевна. Но Але не хотелось излагать из себя мысли про дядю Женю, который пригласил её на море. Ей хотелось наслаждаться этими мыслями самой, не отщипывая ни кусочка для других людей, которые всё равно с дядей Женей не были даже знакомы.