В госпиталь я попал в одной нательной рубашке. Был конец сентября, моросил прохладный дождь. Отправляя меня в госпиталь на летное поле, военврач распорядился выдать мне шинель умершего летчика. Шинель была очень большая и впоследствии сослужила хорошую службу. В воронке меня устроили под плащ-накидкой, напоили горячим кипятком, закутали в шинель. Я согрелся и заснул.

Разбудили меня вечером и принялись лечить. По совету врача Завьялов собрал на летном поле листьев заячьего уха и промыл их кипятком, нагрев несколько котелков воды. Пришел военфельдшер, снял повязки, снова дергал пинцетом осколки и промывал кипяченой водой раны, потом обложил ноги листьями заячьего уха и снова забинтовал. То же он сделал с раной на плече. Через день фельдшер снял повязку, листья были покрыты зловонным гноем. Снова он дергал осколки и снова обкладывал листьями промытые водой раны. На этот раз раны перевязали чистыми бинтами, которые нашел товарищ Завьялов.

Так меня, да и не только меня, лечили в воронке советские врачи. Завьялов исполнял роль санитара: стирал бинты, кипятил воду, собирал и обрабатывал листья. Волошин поил меня горячим кипятком, получал за меня баланду.

Таких, как я, в воронке было много, и за всеми был организован уход и наблюдение врачей. Были в этих воронках и с более тяжелыми ранами. Здесь в Борисполе на летнем поле военные врачи спасли жизнь не одной сотне раненых.

Через две недели я уже мог подниматься, но самостоятельно ходить не мог. Когда я впервые поднялся, то увидел огромное поле аэродрома, переполненное военнопленными. Немцы разбили это поле на зоны и производили какую-то сортировку пленных, беспрерывно перегоняя их с одной зоны в другую. Волошин сказал мне, что в нашу зону немцы собирают командиров, что они с Завьяловым были в другой зоне, но их перегнали сюда. Под открытым небом военнопленные сновали по лагерю, шептались между собой, выкрикивали фамилии, искали знакомых, сослуживцев, земляков. У всех лица понурые, движения вялые, вид грязных, немытых оборванцев. Присматриваются друг к другу, в разговор вступают осторожно. Каждое слово взвешено и обдумано. Каждый старается найти друга, и, конечно, нет вернее друга, чем старый сослуживец. В лагерь прибывали все новые и новые команды военнопленных и ежедневно отправлялись куда-то этапом. С утра до позднего вечера задавались вопросы, кто из какого полка и какой части. Я еще не мог передвигаться по лагерю и искать сослуживцев. Никто не называл номер моей части. А как хотелось встретить кого-нибудь.

Как обрадовался я, когда ко мне подошел человек, которого я встретил на передовой за несколько дней до моего ранения. При первой встречи ему было лет пятьдесят, а теперь он выглядел на все семьдесят: небритый, согнувшийся. Он улыбнулся и попросил разрешения присесть. Медленно присел около меня, справился о моем здоровье, оглянулся по сторонам и почти шепотом начал предупреждать меня, чтобы я не говорил, кто он. При нашей первой встрече он представился мне командиром Киевского комсомольско-молодежного партизанского отряда, бывшим начальником штаба полка в дивизии Щорса, комдивом Калининым.

Эта встреча произошла восточнее города Борисполя, перед населенным пунктом Михайловка. Там я с командой военных мостовиков восстанавливал небольшой мостик для пропуска на восток колонны бронепоездов и двух эшелонов с тяжелоранеными. Выставив охранение, мы восстанавливали мост. Неприятельская батарея с Михайловского кладбища обстреливала нас и не давала работать. Бронепоезда были от нас в удалении 2–3 км за ж/д выемкой и не отвечали немецкой батарее. Я послал связного к начальнику бронепоездов с просьбой подавить огонь неприятеля.