– Ну, так уж и сползает, – оборвал его Лешка. – А вот стучаться не умеешь – царапаешься.

– Стучатся только к себе, а к чужим надо потише. К чужим надо просительно. – Венька отвернулся, шаря в бездонных карманах сотканных из заплат брюк, и неожиданно признался: – Это не я, это мама так считает. Ну а я ей верю. Она у меня, будь спок, все понимает. Ага, вот еще! Пряника хочешь? На, грызи!

Вот это да! Ну и Венька, ну и богач! Лешка вертит в руках поджаристый, посыпанный сахарной пудрой пряник. Точно такой, как тот… И снова будто удушливо пахнула жаром печь. И снова мысленно увидел закопченный камин со связкой сушеных, сморщенных боровиков. И тетю Феню, протягивающую ему такой же пряник.

– Да ты грызи! Чего уставился на него? Он настоящий, будь спок! – Венька явно восхищен своей щедростью. – Пока тебя дозвался, я два таких слопал. Вкуснятина! Ты не смотри, что твердый. Сам во рту тает.

И правда, тает. Лешка откусывает кусочек и сосет его, будто конфету. Сладко. Зубам не терпится раскрошить, сжевать, но Лешка не спешит.

Тихо в саду. Разнежились под солнцем, притихли деревья. Только иногда качнется какая-нибудь самая нетерпеливая ветка, радостно задрожит, подставляя ласкающим лучам то тот, то этот листик. Еще недавно саду было здесь светло и просторно. А теперь деревья тянутся друг к другу, заслоняя кусты смородины и уже зеленеющие бабушкины грядки.

– Ты чего хмурый? Что, фасоли жалко? Батя твой, конечно, немного того… Но, будь спок, Леха, мой бы тоже высыпал! – лицо Веньки счастливо засияло. И вдруг как-то сразу погасло. – Я тогда плелся со своим мешочком и думал: пускай бы и мой батя был жив и у меня высыпал…

Вот это да! Тащил свою фасоль и завидовал его пустой торбочке? А он считал себя самым разнесчастным. Ну и ну! Лешка смотрит в мечтательно прищуренные глаза конопатого друга и почти не слышит его голоса. А когда спохватывается, тот говорит уже совсем о другом.

– Нам главное сейчас – переждать. С голодухи не подохнуть. И хвороб всяких на себя не нацеплять. А потом, Леха, мы не хуже других будем. Я тоже, как ты, ершистый. Но терплю помаленьку, – Венька расплылся в откровенной улыбке. Маленький, задорно вздернутый его носик весь взялся озорными морщинками. – Мама меня правильно учит. – Голос у Веньки тоже какой-то необычный сегодня: задушевный, звонкий, будто очищенный от чего-то. – Мама говорит, что нам показывать сейчас свой характер – большая роскошь…

Лешка плохо знает Венькину маму, хотя и видел ее нередко. Тихая, всегда с услужливо-грустной улыбкой, она и летом, и зимой, казалось, одинаково зябко куталась в серый платок. И еще обычно просительно спрашивала одно и то же: «Вам ничем не надо помочь?» Так было всегда, когда Венькина мама тихо и как-то стыдливо заглядывала к его бабушке или к Щегловым.

Но говорит Венька вроде бы все правильно. Только что-то мешает Лешке согласиться с ним. Может, это слова их учительницы Нины Ивановны на последнем, грустном уроке? Тогда она призывала к осмысленности поступков. Мол, прежде чем сделать, думать надо. «И чем раньше вы это поймете, тем раньше людьми станете!» Вот как она говорила. Выходит, они с Венькой еще не люди? Но почему? Венька разве не делает сейчас все обдуманно? Еще как! Значит, уже человек. А он, Лешка, еще так себе, непонятное что-то. Здорово Венька со своей мамой придумали. Сейчас можно каким угодно быть. А потом раз – и нас таких нету! Весело получается… А как же Сенька Аршунов, Витька Шалымов и Ромка Шейн? Ведь если бы они таились, как Венька, их бы, наверное, никто толком и не пожалел, когда в одном гробу… А если бы и пожалел, – все равно не знал бы, какими они были на самом деле. Ну и Венька! Зовет с самим собой в прятки играть. Вот это да!