Положив голову на бок «Девы», я смотрю в ночное небо и наблюдаю, как мимо пролетает стайка луноперок. Маленькие и серебристые, они похожи на падающую на землю звездную пыль, и я, вопреки всему, не могу сдержать улыбку. В этом мире есть красота, даже если я не в силах до нее дотянуться.

И тут, будто одним своим взглядом я умудряюсь заразить это мгновение, одна из изящных пичуг со стуком падает на палубу.

Я пробираюсь к ней, поднимаю тельце на ладони и озираюсь, проверяя, не заметил ли кто меня. Уверенная в том, что нет, я несу птичку обратно в укрытие и разжимаю кулак.

Она не умерла, но близка к этому, крыло сломано, глаза стекленеют. Крохотная грудка вздымается и опадает, потрясение вот-вот ее убьет.

Я снова скрываю ее в ладонях, нежно, оберегающе, и закрываю глаза. Нелепо чувствовать свою ответственность, однако я почему-то переживаю. Не только из-за этой пичуги. Еще и за Линкс. За все. За жизнь.

Я желаю птичке выздоровления, загадав, что если она переживет подобное падение, то и я переживу то, что ждет меня впереди. Глупо, конечно.

Приближающиеся голоса заставляют меня вернуться с небес на землю, и я сую руку в карман, пряча птичку в безопасность как раз в тот момент, когда на палубу вываливаются двое, пьяные и громкие.

Это Бриггс и его более или менее постоянная любовница Удушка, получившая это прозвище за свою страсть сдавливать дыхательное горло. Вот бы она сейчас взяла и придушила Бриггса!

Надеюсь, они не заметят меня, однако удача куда-то смылась, потому что Бриггс останавливается и пихает Удушку.

– Гляди, кто там, – говорит он, слепляя слова в кашу. – Коротышка.

Удушка не так пьяна, как Бриггс, и не отвечает, хотя и лыбится на меня с нехорошим намерением.

Бриггс подходит к моему укрытию, и я встаю на ноги, все еще держа руку в кармане, чтобы обезопасить пичугу.

– Не пора ли тебе баиньки?

Спорить с ним не имеет смысла. Сейчас я мечтаю лишь о том, чтобы сбежать и не устраивать сцены.

– Ты… ты прав, – говорю я. – Позволь-ка мне…

Он тычет мне в грудь пальцами и толкает обратно.

– Эй, я с тобой еще разговариваю. – Взгляд его падает на надкушенную галету в свободной руке и загорается огнем. – Воровала продовольствие, верно?

Я пожимаю плечами, внутренне негодуя от подобного обвинения.

– Обед пропустила.

– Я голоден. – Он поворачивается к Удушке. – Хочешь есть?

Она молчит и только наблюдает, предвкушая нехорошее.

– Дай-ка сюда, – говорит Бриггс.

Речь идет всего лишь о дурацком кусочке, однако я отказываюсь уступать этому жалкому подобию человека.

– Нет.

Глаза его сужаются, и он с недобрым смехом поворачивается к Удушке:

– Слыхала? Коротышка-то яички отрастила.

Кто бы говорил! Только мужик примет это за комплимент. Одного пинка в указанное место окажется достаточно, чтобы его заткнуть, и я изо всех сил этого не делаю.

Бриггс улыбается мне и тянется, чтобы сграбастать мою еду. Я могла бы ответить, помешать ему, но боюсь малейшим неверным движением повредить пичуге, доверившейся моему карману.

Поэтому не реагирую вовсе.

Он изучает галету так, будто она ему омерзительна. Протягивает Удушке.

– Не знаю, как тебе, а мне объедки Коротышки не нужны. Трусость бывает заразной.

И он равнодушно бросает галету в океан.

Подобная расточительность, разумеется, его страшно забавляет, но, к моему облегчению, он снова увлекается Удушкой и ржет так, что закашливается. Я использую этот шанс и буквально бегу к себе в каюту.

Оставшись одна, я осторожно вынимаю луноперку из кармана и кладу на сундук, чтобы осмотреть. И улыбаюсь. Крылышко, показавшееся мне сломанным, в полном порядке, просто слегка растрепано, а приближение смерти, казавшейся неизбежной, явно отсрочено. Я ошибалась насчет силы удара и теперь вздыхаю с облегчением. Возможно, с нами обеими еще не все кончено.