Сняв молодую сову, помеченную серой лентой на кольце у колышка, и пересадив её с красного шеста на шест чёрного цвета, я начал привязывать к её лапе послание Утровоя. Говорят, голубиная почта быстрее, но голубей бьют соколы и совы. В пользу совиной братии и тот факт, что совы летают по вечерам и ночам – в самое удачное время для отправки тех посланий, которые их посланники и адресаты предпочитают скрывать от лишних глаз.

Уйдя в свои мысли, уже отправив письмо Утровоя в полёт и взявшись за письмо Громобоя, я чуть не пропустил появление на Совиной вышке постороннего. Сначала я подумал, что это может быть Громобой, забывший что-то дописать в своём письме или решивший обсудить со мной что-то поважнее нашего совершенного непонимания противоположного пола, но почти сразу осознал свою ошибку: шаги были лёгкими, и за ними следовало лёгкое шуршание ткани, какое может быть от длинного женского платья. В секунду, когда шаги остановились, я обернулся через плечо и сразу же замер от неожиданности: на Совиную вышку явилась Ванда Вяземская! Сколько мы уже не виделись? Месяц и три дня назад я застал её в городе, в компании её отца – она даже не заметила меня. На Совиную вышку она вообще прежде никогда не приходила, хотя, может, и ходила, да я ни разу не видел… Получается, прав дед: помяни на закате дня вслух кого – явится перед глазами со звёздами!

– Добронрав… – каштанововолосая с большими голубыми глазами красавица вдруг чуть наклонила голову вбок и слегка улыбнулась своими жемчужными зубами.

Не выдержав не столько неземной красоты – она действительно казалась мне неземной, – сколько её самоуверенной энергетики, я отвёл взгляд и продолжил хмуро снаряжать выбранную сову.

– Давно не виделись, – мой тон определённо точно прозвучал грубее, чем я хотел бы, но я ничего не мог с собой поделать.

– Больше месяца прошло. Я видела тебя в городе, на базаре. Ты был в компании Полели. Вы, кажется, покупали ей платок.

Я едва нашёл в себе силы, чтобы продолжить дышать: получается, она тогда видела нас?! И откуда она знает, что прошло уже больше месяца?! Она ведь не могла считать дни, как это делал я?! Конечно не могла, с чего бы…

– Я пришла, чтобы отправить отцовское письмо на перешеек, дозорным. Оформишь? – она вдруг протянула мне миниатюрный цилиндр.

Не глядя на собеседницу и не снимая с лица маски хмурости, я принял в руку письмо и сразу же отложил его в сторону.

Она уже хотела уходить, когда я, продолжая заниматься письмом Громобоя, бросил:

– Ты не оставила верёвку для крепления послания.

– Ах, это… – как же звучал её голос! Совсем не как у обычных девчонок: не весело и легковесно, не ласково и мягко, а уверенно и твёрдо, и даже с какой-то нездешней прохладой. – Вот, привяжи этим, – повернув голову, я увидел, что она протягивает мне выдернутую из её косы шелковистую ленту голубого цвета. Другой девушке я бы сказал, чтобы она не дурила – такие ленты непригодны для посланий, так как их материал плох для надёжных узлов, – но Ванде я такого, конечно, не сказал. Протянув руку, я взял из её ладони ленту таким образом, чтобы даже случайно не коснуться своими пальцами её кожи. Она же уже не ухмылялась, а внимательно смотрела на меня, что мне понравилось: так обычно девушки смотрят не на своих ровесников, а на тех, кто намного старше их. И пусть я младше неё на неделю, однако я выше неё на целую голову, намного шире в плечах и вообще, я самый крупный из всех наших ровесников, за исключением, конечно, Громобоя. На самом деле, я уже выгляжу старше двадцати лет – всему виной отцовские гены и регулярные физические нагрузки. Это странно, но Ванда, высокая и гибкая, в этот момент впервые показалась мне хрупкой, и это при её-то параметрах… Быть может, Утровой не преувеличивает, когда говорит, что я иду и в рост, и в ширину чрезмерно быстро.