Я заснул быстро и проснулся неожиданно, когда полночь уже давно миновала. Меня разбудил глухой скрип тяжёлой входной двери. Открыв глаза, я увидел Ратибора спящим на моей подушке. На улице всё ещё продолжала громыхать непогода, молнии ярко сверкали, но дождь как будто перестал лить. Аккуратно выглянув из-за печи, я увидел отца с дедом: дед сидел возле красного угла, а отец правее окна, и на столе всё ещё горела громничная свеча.

– Вот тебе и выделанная из дерева чаша для теста каравая… – вдруг хмыкнул дед, и я сразу смекнул, что речь идёт о происхождении нашей фамилии, но к чему вдруг они завели такой разговор?

– Чары есть чары, – нахмурился отец, и я впервые в жизни понял, что хмурое выражение лица, чаще всего присущее мне, я или со временем перенял от него, или попросту унаследовал. – Но не я, а твоя дочь была из чародеев, даром что фамилию мою примерила. Тех, кто во второй половине этого века начал открывать в себе способности к предвидению, становится всё больше, и Ефросиния скрывала свой дар неспроста. Скажи же, Бессон… Я ведь знаю, что она с тобой говорила незадолго перед рождением Полели. Что сказала?

Голоса взрослых звучали странно: как будто их глушил вес какой-то неведомой мне тайны.

Дед ответил не сразу, но, после тяжелого вздоха, всё же проговорил совсем не радостным тоном старика, который будто вдруг состарился прежде назначенного ему часа:

– Она сказала, что только один из трёх твоих детей проживёт так долго, что переживёт всех ныне живущих в этих землях. Будто он станет последним из Чаровых, но это будущее последнего из рода неоднозначно и ещё может измениться, если он сможет уберечь предназначенного ему потомка двух несокрушимых. В нём ли, или в предназначенном ему потомке несокрушимых, или в их союзе, но может открыться великий дар, какого земля ещё не видывала.

– Только один из трёх… Но у меня трое детей.

– Она сказала, что другие уйдут без потомков, и одного не станет по-особенному, отчего он будет вроде как призрак.

– Увидим ли это?

– Родителей переживут.

– А деда?

Дед вздохнул, и его плечи вдруг резко осунулись, как будто он хотел бы ответить совсем не то, что в итоге сказал:

– Не все.

– Прошла уже целая жизнь… Быть может, ещё не поздно выбрать иной путь.

– Ты сам всё знаешь, ведь Она тебе указала на Замок.

– Сказано ждать Падения Старого Мира летом.

– Значит, будем проживать в спокойствии осени, зимы и вёсны, и сторожить лета.

…Следующие несколько лет я думал, не приснился ли мне этот разговор деда с отцом, но в итоге Он правда пал именно летом.

Две тысячи девяносто четвёртый год, прохладный летний вечер на Камчатке. Мне семнадцать лет, я иду по ветхой, потрескавшейся брусчатке, оставляя за собой пылевую дымку, вызывающе поднимающуюся из-под моих потёртых ботинок. На главной улице фонарщик зажигает калильные фонари, и я, видя это ежевечернее представление, уже вознёсшееся до ранга обряда, я который раз задумываюсь о философии нововеров: отказ от всех прогрессивных изобретений человечества, включая электроэнергию – откуда произошёл радикализм такой силы? Я бы хотел узнать об этом мире больше, хотел бы разбираться в том, что на Большой Земле считается не чем-то вроде сказочного волшебства, а обыденной нормой, я бы хотел… Уйти, не оборачиваясь. Но. Моя семья – моё всё. Подозреваю, что я могу без них, но не хочу; уверен в том, что они не хотят без меня, но совсем не уверен в том, что они смогут без меня. Отец ещё крепок, но вот дед продолжает заметно стареть, а Полеля только-только налилась опасной девичьей красотой – кто за ними всеми присмотрит? Уж точно не Ратибор – брат покинет Замок не оглядываясь, сразу после своего восемнадцатилетия. Об этом он уже предупредил меня. И как результат, мой выбор вытекает из его выбора, потому как я забочусь и о нём, ведь именно я старший брат: он может уходить со знанием того, что я присмотрю за дедом, отцом и сестрой. И ладно. Моя любовь к дорогим моему сердцу людям и природе пересиливает всё, даже желание бежать от них прочь.