Хотел я сердце охладить, но где там

Уйти от этой страстной простоты,

Такой советской! – да! – по всем приметам?..

Скажи, что делать мне на свете этом,

Чтоб никогда не горевала ты?

…А я ведь было до того дошел,

Что выбился из творческого строю.

Явилась ты, – я, окрылен душой,

Учусь, учу, работаю и строю.

А я ведь было, выжив из ума,

Всё ждал зимы, буранов и заносов.

Явилась ты: весна, а не зима,

И голос гроз и запах трав донесся.

Растаял на сердце последний снег.

Всё лучшее, что временно уснуло:

Деревьев зелень, музыку и смех,

Синь неба, – это всё мне ты вернула.

И кажется: я не живу, а мчусь

Среди цветов и ласковых улыбок…

Тебе, тебе за радость этих чувств

Всей кровью отогретое «спасибо!».

Вернуть мне музыку, вернуть любовь

К стремительной и трудной жизни, к людям, –

Да я за это на любую боль

Пойду, крича:

люблю,

люблю,

люблю тебя!

В этот час, в столовой сидела квартирантка, Роза Борисовна, розовощекая пухлая полуполька, стремительно вспыхивавшая от взглядов мужчин, причем кровь нескоро отливала от лица, и, облокотясь о покоробившийся стол, пренеприятно, с закрытым ртом напевала романс, один из тех романсов, которыми создают слезливое, обманчиво творческое настроение публике откормленные, «упитанные – как сказал бы Маяковский – баритоны», притворяющиеся Вертинскими, и, хотя обличье не так легко подделать под испитого Вертинского, они все-таки тщатся, стягивают выдающиеся животы, обводят вокруг глаз синие круги и поют с возможной тоской.