Защитникам города предъявляется ультиматум: либо сдача и присяга и королю, и королевичу, либо разгром и поголовная смерть. Времени им даётся на раздумье три дня. Но вместо ответа смоляне взрывают всю батарею осадных пушек поляков, к которой заранее скрытно прорыли подземный ход[87].

Штурм опять приходится отложить. Лишь примерно через два месяца король подтягивает к городу новые крупные орудия, и подготовка к приступу активизируется. Сигизмунд III торопится: у него подходят к концу деньги, наёмники без них воевать не будут, а польский сейм выделять новые средства совсем желанием не горит. (В похожей ситуации оказался в декабре 1581 года под Псковом Стефан Баторий, о чём я рассказывал в своём эссе об Иване Грозном.) Атака назначается на начало декабря.

Ей предшествует очередной подкоп. На этот раз неприятелю помогает перебежчик из Смоленска, который участвовал в рытье контрподкопов и взялся прорыть подземный ход так, чтобы он прошёл намного ниже наших «слухов». Надо сказать, что ему это удалось. Осаждающие зарылись так глубоко, что смоляне их работ не услышали. Поляки подошли под стену, набили подземный ход порохом и произвели подрыв. Пороховой заряд был просто гигантским – «несколько десятков центнеров»[88], – но результат оказался ничтожным: взрыв разметал уже имеющийся пролом, не затронув ни остальные части стены, ни земляной вал[89]. Тем не менее поляки бросаются на приступ, трижды пытаются прорваться сквозь пробитую брешь, вновь упираются в земляной вал, попадают под уничтожающий огонь русских пушек, нацеленных прямо в пролом, и откатываются назад. Один из польских участников той атаки потом напишет: «русские в большом числе защищали вал вышиною в два копья, за валом стояло их несколько рядов, готовых к битве, наконец, [идти вперёд] не дозволяли пушки, с трёх сторон направленные к отверстию»[90].

Потоцкий от дальнейших приступов отказывается: наступает русская зима с её морозами, и осаждающие, хотя и сами немало страдают от холода, всё же знают, что положение в Смоленске несравненно хуже. И они правы. Вторая блокадная зима оказывается для смолян намного тяжелее, чем первая. Практически заканчиваются дрова, люди разбирают все строения, которые только могут, однако всё равно страшно мёрзнут, болеют и умирают. Продолжает свирепствовать цинга. Но измученный гарнизон не сдаётся. В Москву из Смоленска умудряются пробираться гонцы, отчаянно просящие помощи (ведь в своё время Шеин помог столице!). Москвичи горячо сочувствуют им, по городу ходят такие воззвания: «Поревнуем городу Смоленску, /…/ в нём наша же братия, православные христиане, сидят и великую скорбь, и тесноту терпят! Сами знаете, с какого времени сидят. Если бы таких крепкостоятельных городов в российском государстве хоть немного было, неповадно было бы входить в землю нашу врагам»[91]. Но боярам, запершимся – вместе с поляками! – в Кремле, судьба Смоленска, как бы сегодня сказали, – по барабану. У них теперь другой враг – москвичи да ополченцы, стекающиеся к стенам Белого города с тем, чтобы прогнать захватчиков-иноземцев. Собственный народ им настолько ненавистен, что в марте 1611 года они даже посоветуют полякам сжечь Москву за пределами кремлёвских стен – что те и сделают (я писал об этом в первой части своей книги, в рассказе о Смуте).

Смоленск держится до 3 июня 1611 года. Поляки удивляются тому, что он никак не сдаётся. Гетман Жолкевский вспоминал: «На валах, где прежде было множество людей, теперь, по причине их недостатка, видна была только редкая стража /…/. Шеин исполнен был мужественным духом и часто вспоминал отважную смерть отца своего, павшего при взятии Сокола в царствование короля Стефана [Батория]; также говаривал часто перед своими, что намерен защищать Смоленск до последнего дыхания. Может быть, что поводом к этому был мужественный дух его, однако, участвовало тут и упорство; ибо, не имея надежды на помощь, при таком недостатке в людях и видя ежедневно смерть их, всё ещё упорствовал в своём намерении»