Осолодкин оказался жилистым, сухим, лысым старичком, с лицом, густо заросшим, словно у лешего, и совсем молодыми глазами, голубыми, как заводь на солнце. Шел он ко мне какой-то вкрадчивой походкой, точно кот на зазевавшегося воробья, наклонив к плечу голову и прищурившись.

– Наслышан. Прошу садиться, – неожиданно сказал он испитым или простуженным басом. – Ты, Милитина Андриановна, похлопочи по хозяйству. – Он повернулся к двери, где показалась женщина. – Промеж нас разговор мужской. – Тщательно притворив обе половинки двери, он вернулся и, подмигнув мне, поделился: – Все пытала меня: да кто? Да зачем? Я и пустил ей лебедя: из загса, мол, почему мы с тобой не венчаны! А с меня Анастасия перед смертью слово взяла, чтобы я с Милкой не связывался. Захочешь жениться, сказала, возьми молодую…

– А чем же Милитина плоха? Хорошая женщина, – вставил я.

– Так ведь моей Анастасии было бы сейчас пятьдесят…

– А Милитине Андриановне? – удивился я.

– Ей семьдесят второй пошел! Я даром что неграмотный, а пряники ем писаные. Вас зовут Федор Степанович? – садясь в кресло напротив, спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: – Не обессудьте, если что запамятовал: года…

– Требуется мне, Касьян Касьянович, консультация по живописному лаку, – перешел я к делу.

– По лаку я вам кого другого посоветую…

– Почему? – спросил я, скрывая досаду.

– Не люблю я лак в живописи. По мне, чтоб фактура была, мазок. Я иной раз шпателем подложу краску. А живопись, крытая лаком, – баловство, галантерея. Конечно, в старину итальянские или, там, скажем, голландские мастера лаком пользовались, так ведь они лессировкой брали, у них цвет сквозь цвет просвечивал.

– А рецептуру лака вы знаете?

– Отчего же не знать, знаю.

– Вам знаком лак, в состав которого входят смола сумаха, льняное масло, копал и эфир целлюлозы?

– В Германии еще с незапамятных времен у Штобвассера в мастерской работали таким лаком.

– А здесь у вас кто-нибудь составляет лак по такому рецепту?

– Не думаю. Разве что несколько человек у нас есть из церковников, они на реставрации икон лаки применяют.

– Кто это?

– Из мастеров Никон Черноусов, он старый иконописец. Приблудился к нему Донат Юколов. Есть тут под городом церковка Всех Скорбящих, построена в одна тысяча семьсот шестьдесят седьмом году, четырнадцатого октября. Двести лет ей в этом году. Патриарх очень торопит с реставрацией. Говорят, сам епископ свердловский будет служить торжественную службу. Так вот Юколов и Черноусов работают в этой церковке. Живет Черноусов в городе, а Юколов – не знаю.

– Что они собой представляют?

– Черноусову лет шестьдесят, обличия поповского. Мужик здоровый, воду возить на нем можно. Жадный до денег; их, поди, у него столько – пруд пруди! Юколов приехал из Архангельской области. Говорят, помор с Белого моря. Прижился. Работу его я видел – мастер! Миниатюры пишет под лак, пишет чисто, собака, ничего не скажешь. Бородат. Благообразен. А сколько ему годов, сказать не могу: волосом он сед или светел, – не разберешь. Этот мужик такой – из печеного яйца цыпленка высидит. Была у меня с ним свара…

– Расскажите.

– В Союз художников поступило заявление: мол, зачем нам в союзе нужны церковники? Разбирали мы этот документ, а в конце попросил Юколов слово: «Какие же из нас церковники? – говорит. – Мы восстанавливаем памятник старины. Ну, а то, что работаем в церкви, так артисты иной раз в Елоховском соборе поют, а их никто из союза не исключает…»

– Чем дело кончилось? – спросил я.

– Чем? И жгуча крапива родится, да во щах уваривается! Приняли эдакое половинчатое решение и разошлись.