Громкоголосой птицей облетела степь весть о том, что Тогрул-хан еще при жизни хочет передать правление народом своим Чингисхану. Среди кэрэитов это вызвало самые разные пересуды.

– Мы и наши предки, веками охранявшие и защищавшие свои жизни мечами и пиками, вольно распоряжавшиеся своей судьбой, станем зависимы от другого племени, пусть даже спасшего нас, кровно близкого?! Не бывать этому! – возмущались многие тойоны.

– Уступая улус Тэмучину, – приходили к выводу старейшины, – Тогрул-хан хочет устранить своего сына Нылхай-Сангуна…

Тогрул-хан тем временем пошел еще дальше: он решил установить кровное родство с Тэмучином, выдав свою дочь Чаур-Бэки за его сына Джучи. Чингисхан почитал за честь породниться с уважаемым им человеком. Нылхай-Сангун на это сказал ему:

– Стать родней, конечно, хорошо. Но не случится ли так, что вы будете греться у костра, а мы останемся за вашими спинами?!

Тэмучин не ответил, тихонько собрался и уехал.

Может быть, несмотря на недомолвки и разногласия, племена монголов и кэрэитов сблизились бы, как того хотел Тогрул-хан. Но для кэрэитов наступили времена, когда их глаза, уши и сердца внимали лишь дурному… По своей воле племя становилось вместилищем несчастий.

Когда-то кэрэиты были бедны, теснимые враждебными соседями. Мудрый, смелый, настойчивый, по-отечески заботящийся о каждом соплеменнике, Тогрул-хан сумел сплотить кэрэитов, вселить веру в свои силы. Кэрэиты смотрели на своего вождя как на божьего посланца. Ведомые Тогрул-ханом, они одолели врагов, обзавелись скотом, рабами. Но далее покладистость и добросердечие хана стали превращаться в попустительство. Тогрул не мог вовремя пресечь появлявшуюся в том или ином его сородиче гордыню, основу многих грехов и разлада, не наказывал за скандальность и склочность. Все он боялся кого-то обидеть, оскорбить, а меж тем зависть и междоусобица среди кэрэитов становились нормой. А вскоре многие из них, в том числе и бездарный Нылхай-Сангун, решили, что богатство и успехи – это их личные заслуги. А Тогрул-хан – лишь смешной старик, живущий по каким-то прежним понятиям, да еще и уверовавший в единого Бога именем Иисус! Если уж принял Тогрул-хан христианство, то надо было и весь свой народ обратить в свою веру. Но Тогрул-хан и здесь положился на добрую волю каждого, на провидение Господне. Он так и говорил, осеняя себя крестом и глядя на образ Иисуса Христа, изображенный на струганом дереве:

– Положимся на милость Божью…

Но Боги, один или много, как с малых лет убедился Тэмучин, бывают милостивы к дерзающим.

– Придет день, и Иисус сам призовет сердце твое, – повторял Тогрул-хан не раз и Тэмучину.

Были мгновения: отчетливо вставал перед глазами Чингисхана богочеловек, несущий свой крест на гору Голгофу… И думалось о своем пути, в котором он так же не может разогнуться под тяжестью какой-то неведомой ему ноши.

– Меня прельщает вера твоя, – признавался он названому отцу, – но одного не могу принять: единобрачия. Нас мало. Слишком мало. Если у наших мужчин будет по одной жене, нас станет еще меньше, и тогда мы просто исчезнем. Наше спасение в большом потомстве.

Но после этих разговоров Тэмучин, обращаясь мысленно к Богам, не забывал помолить о помощи и Сына Божьего.

Так или иначе, но хан кэрэитов жил заботами души, мало обращая внимания на страсти, которые, подобно набирающему крепость кумысу, играли в степи. По приказу Нылхай-Сангуна в первую очередь покатились головы с плеч именно тех кэрэитских тойонов, которые более всего пугали соплеменников страшной долей – жизнью под Чингисханом.

В ночь рождения Года Свиньи Нылхай-Сангун подговорил Алтана, Хучара и других заманить обманом Чингисхана к себе и убить его.