Вот гур хан поднял руку и произнес:

– Снег опал – не пора ли устроить облавную охоту?

Радостью отозвались эти слова во всем существе Маргай-тойона.

– Хоп! – ответил он. – Дадим нукерам порезвиться!

– Собери два-три сюна… Остальные тоже пусть отправляются на охоту, но охрану стана усильте. Известите всех, кто живет отдельными станами: чадаранов, хатагы, салджетов, дюрбенов и унгуратов – пора охоты! – и Маргай-тойону показалось, что конь Джамухи заиграл под седлом.

– Уруй! – сказал он еще раз, подчеркивая свою готовность исполнять и действовать. – Когда выступаем?

– На рассвете!

Ача-хотун произрастала из корня древнетюркских ханов.

Иссыхала тонкая ветвь векового дерева, и в скорбной устремленности своей бездетной жизни она часто приходила к мысли: уж не отголосок ли ее судьба той тяжкой поступи предков, которая на необъятных просторах матери-земли растаптывала судьбы целых племен и народов?.. Горят небесные костры – Стожары. Отошедшие в иные миры люди становятся видимыми и невидимыми глазу звездами, а когда они падают – не есть ли это знак того, что наконец свершилось неведомое возмездие из глубины веков и на земле чей-то род прервался?

Прошла первая огневая охота после долгой зимы, и люди, сидящие у сытых костров, едят уже не сушеную баранину с подсоленной водой, а сочное парное мясо диких оленей и их детенышей. Ача-хотун едва не плачет: ей жаль детенышей и жаль Джамуху.

«Если бы он взял в жены другую! – печалится ее болящая душа. – Она родила бы ему кучу детей, и норов его изменился бы в отцовстве! Иной тропой направил бы он коня своей судьбы… И люди-изгнанники, что сегодня свежевали первую добычу весны, не боялись бы произнести слова о будущем, словно понимая, что общего будущего у них нет… Нет – потому что их вождь не стал отцом своему сыну, а значит, и им. Он остался мальчишкой, а виновата в этом я, Ача-хотун! Мой муж храбр и бесстрашен, он – истинный полководец, а не Чингисхан. Но андай, с детства приученный заботиться отцовскими заботами, умеет подчинить себе великих воинов, как малых детишек: кого игрушкой славы, кого умным словом, кого мыслью, летящей дальше самых легкокрылых стрел… Мой же любимый – изгнанник!»

Она слышала звучание струн хура, от которого затрепетала, как девчушка, на ухо которой шепчет запретные слова красивый раб-иноземец. Она знала, что люди, пирующие у костров, попросят ее спеть им, справедливо считая ее пение волшебным, и была готова запеть. Тогда река полной тишины станет безбрежной и никто не знает, куда откочует песня ее горькой и светлой печали. Не к тем ли небесным кострам, где еще не зажглась ее метка и еще не скатилась к земным кострам, возле которых еще десятилетия и века будут предаваться кратким земным радостям обнадеженные люди.

Ача-хотун взяла хур и запела.

Люди встали у костра плотным кольцом, околдованные ее голосом, который хотелось потрогать, как диковинную птицу, как сочную степную траву, как серебряную иглу, в ушко которой вдернуты разноцветные нити. Но что за чудо человеческий голос, если в нем нет стона и плача, нет стенаний, подобных шаманским, а душа слушающего пение не готова исторгнуть слезы. Уж не слеза ли – зародыш песни? Уж не песня ли – семя души певца, искусно вливаемое в чужие души и роднящееся с ними? Пой, хотун, пой… Пой, сирота! Расплескай до дна, опрокинь свою душу, в ней накопилось столько бессмысленных страданий и боли…

И лишь один человек казался невозмутимым – Джамуха гур хан.

Невозмутимость Джамухи была невозмутимостью канатоходца. По канату, натянутому над пропастью между смертью и жизнью, он шел, а пока шел – жил. Он уже не хотел, чтоб кто-либо следовал за ним, ибо раньше этот тонкий канат под ногами казался Джамухе широкой тропой от жизни к жизни, от подножия кургана – к его вершине. Иногда он мнил себя сильнее и могущественней всех, а нынче ему все чаще кажется, что есть Некто, по ладони которого он ползет, как божья коровка, а морщины и линии этой ладони кажутся ему горами, реками, долинами…