– Мы, уйгуры и найманы, поклоняемся единственному Богу – Христу. И только ему возносим мы свои молитвы! – смиренно ответил Татынг.

– Вот иди и молись, чтоб он вразумил тебя идти ко мне на службу… Вместе будем строить новый сильный ил, – сказал Тэмучин и жестом властной руки указал ему выход из сурта.

Мухулай-тойон, следуя приказу Тэмучина, собрал у себя шпионов. Они рассказали, что со вчерашнего дня среди найманских военачальников идут непримиримые споры о том, кто примет, а кто не станет принимать участия в мятеже.

– Пусть спорят, – сказал Мухулай, усмехаясь. – Их споры и раздоры пока были нам на руку… Но кто возглавит мятеж? У них есть мнение?

– И мнение есть, и человек, – сказал один из шпионов, бельмоглазый старик с широким, как торба, лицом. – Это Чулбу-тойон, он молод и смел, неглуп и… как бы это сказать?.. в меру осторожен!

– Какая уж тут осторожность! – сказал другой шпион с богатырской фигурой и усами, кончики которых он лишь изредка доставал изо рта и расправлял. – Вот кто осторожен – так это Кехсэй-Сабарах: ему трижды предлагали возглавить мятеж, но старик уперся, как зверь, которого тащат в горящую степь!

– А может быть, он не верит в успех мятежа или вовсе его не желает? – спросил Мухулай. – Что он говорит?

– Что он говорит, я не слышал, – отвечал шпион-богатырь, – но говорят, что прикинулся стариком, не хочет, мол, тягаться с молодыми.

Все то, что отметили шпионы Мухулая, было известно ему от доносчиков из числа самих найманов, а их оказалось немало. И кто бы они ни были по своей сути – люди, сознающие нелепость нового кровопролития или жаждущие выслужиться перед новыми властями, – Мухулая печалило, что самая смелая и боеспособная часть найманского войска, примкнув к мятежу, будет непременно истреблена. Останется толпа трусов, предателей, дрожащих за свою шкуру людей, а какое из них пополнение? Предавшие единожды, они уже не остановятся перед выбором между честью и бесчестьем… Так и сказал он Джэлмэ и Боорчу, на что мудрый Джэлмэ ответил:

– Не надо дать им возможности запачкаться кровью, а камень на пути этой возможности – старый Кехсэй-Сабарах… Проверь его, встряхни, как бычий пузырь!

«Да-да! – вспомнил усталый Мухулай. – Когда забивают скот, то высушивают бычьи мочевые пузыри, внутрь которых кладут сухие горошины, и встряхивают под ухом дитя… Если ребенок определит по звуку, сколько горошин внутри сухого пузыря, – получает погремушку. И у меня в детстве были такие игрушки… Я ведь хорошо определял на слух: две, три или пять горошин в желто-черной пустоте…»

И когда пришел Кехсэй-Сабарах, Мухулай заговорил с ним так:

– Мое слово – это слово моего хана. Ты готов слушать?

– Слушаю… – тихо ответил старый полководец.

– Мне велено сказать, что мы не хотим расформировывать ваше войско, разрушать его звенья и связки. Более того, хан собирается вооружить найманов, но я сомневаюсь: а вдруг нашими же уздечками да нас и обротают? Я говорю с тобой, потому что доверяю тебе. Ты благороден, как и наш хан, который не только спас ваш народ от рабства, но и приравнял его к своему. Так что ты скажешь?

Кехсэй-Сабарах замычал нечто невнятное:

– Я стар… оставьте меня умереть… не знаю… не хочу знать… зачем такая спешка?

– Спешка? – деланно удивился Мухулай. – Это не спешка, а выражение доверия, старик. Мне кажется, ты против того, чтобы ваши люди получили оружие! А я думал, ты порадуешься вести об освобождении найманов!

Кехсэй-Сабарах заговорил, по-прежнему не подымая глаз:

– Слишком добрые и приветливые люди становятся слишком жестокими и беспощадными, если разочаруются в своем понимании добра. Это говорю я, проживший долгую и открытую к людям жизнь. И я на вашем месте не спешил бы к полному слиянию с нами: нужно дать время, чтобы затянулись душевные раны, остыли возмущенные крахом ила сердца. Иначе ваши добрые намерения истолкуются болезненным сознанием наших воевод превратно…