– А я-то, думашь, чё тут заторчал? – поделился Аркадий, – тоже беда у меня. Привил прошлый год яблоньку. Все по науке, как в журнале прописано. И подкармливал, и ухаживал. А нонче пришел в сад-то, а веточка привитая сдохла. На всех уж и цвет, и почки, а эта сухая. Как так? Не пойму. Жалко.

Хотите верьте, хотите нет, но проверено не раз – после определенной дозы ерша все проблемы: и в чем ты одет, и куда спешил только что, и что сделать хотел, словом, все эти мелочи отступают не на второй и даже не на сто второй, а на какой-то тысяча второй план. И нет уже для тебя ничего важнее и дороже в этой жизни, чем засохшая веточка яблони.

Пришлось выпить еще. С горя. За яблоньку. Набрались, словом, мужики вусмерть.

Но тут взгляд Василия случайно упал на огромные часы, висящие на стене пивбара.

– О, черт! Щас моя с работы придет! Она же два через два! У нее смена в восемь заканчивается! Извини, братан, я побежал! В следующий раз пузырь за мной! – на прощание Василий помахал Аркше рукой, два раза споткнулся, икнул и ушел нетвердой походкой из бара. Не успев переступить порог дома, он потерял остатки слабого сознания и рухнул на диван в глубоком алкогольном забытьи.

Все это время Михаил то заходил в парилку, то выходил из нее, отдыхая на скамье в раздевалке и поглядывая на часы. Васи не было. Одежды тоже. «Вот черт! Где его носит? – думал он, – я что тут, до вечера должен париться? Или все выходные»? А дело уже действительно двигалось к вечеру. Да черт с ним, с вечером, в конце концов! Где этот чудак на букву «М»? Куда запропал? «Я, говорит, мухой, – чертыхался про себя Михаил, – хороша муха! Скоростная! Реактивная просто»! И вдруг резануло само слово: «Муха. Под мухой. То есть, пьянка… Бог ты мой! – со всей очевидностью пришла к нему внезапная догадка, зная Василия, – да он же, сукин сын, нажрался уже, скорее всего! И дрыхнет себе! В моей одежде! А мне-то что теперь делать»?

Вот за этими думками и застала Михаила уборщица.

– Ты чаго, милок, тута растоварился? Закрывамся мы ужо! Давай-кось, домой двигай. Жена-то потеряла тебя, поди? Есть жена-то? – не то злобно, не то участливо спросила она.

– А? Что? Жена? Ага! Жена есть. Домой? Ага, пора мне, пора.

– А чё сидишь? Хоть бы стыд свой прикрыл! Фу, срамотишша какая!

– Так это… Тетенька… А как вас звать?

– Ильинична я. Пора бы знать уже. Поди-кось не первой год сюды ходишь, а все молчком. Ни здрасьте тебе, ни насрать! Думашь, поломойка, так и не человек?

– Ой, нет! Простите, что Вы, – затараторил Михаил, – человек, очень даже человек. Только в парилке-то мы же вас не видим. Вот и не здороваемся. Мы же как? Шасть в парилку, потом шасть – домой.

– Ну, так уже и давай, «шасть домой»! Пора уж.

– Вы знаете, Ильинична, тут такое дело… Одежду у меня украли. Утром еще. Как домой-то идти? Сижу вот, думаю. А ничего придумать не могу…

– Вот ить беда-то. Ладно, сынок, пошли. Чем смогу, как говорится…

Они прошли в подсобку Ильиничны. Там в обилии висели всякие тряпки, приготовленные ею на ветошь для уборки помещений и для мытья пола.

– О! Цельный гардероб! Выбирай, чё хошь, – расщедрилась по такому случаю Ильинична.

Михаил растерялся. Тряпьё все было старое, местами дырявое, а главное – все больше по женской части. Но деваться было некуда. Выбрал, что более или менее было по размеру, поблагодарил Ильиничну и под покровом ранних весенних сумерек в подаренных Ильиничной же старых дырявых тапочках и женских рейтузах рванул домой.

Никто и никогда не сможет описать состояние его жены, когда он вошел в свою квартиру. Просто в русском языке нет таких слов! Не придумал никто. А жаль! Это было не просто удивление. Это было даже не возмущение. Кто-нибудь падал хоть раз в жерло вулкана, переполненного кипящей магмой? Нет? А вот в этот вечер Михаил именно туда и угодил. Ну, еще бы! Ушел утром в баню. «Ой, да ладно, – вещал он Маринке, – всего-то пара бутылок пива! Да после парилки я их и не почувствую! Так, жажду утолить»! А пришел поздним вечером, голый, и в женских рейтузах! Это как? Огромных усилий и немалого времени понадобилось Михаилу, чтоб хоть как-то оправдаться и замять это дело. Спасибо Ваське (убил бы гада!), пришел все-таки потом, повинился, рассказал все Маринке. Да только та не шибко-то ему и поверила. «Подговорил собутыльника! Знаю я вас, кобелей»!