Что человек ощущает в моменты нестерпимой боли? Говорят, что для каждого она звучит по-своему. Незримыми нотами, которых не существует в продублированных пособниках для музыкантов, заученных наизусть, избитых и изломанных настолько, что даже звуки осеннего ливня начинают кому-то напоминать известную палитру аккордов, пренебрегая тем фактом, что у природы своё звучание. Потому что дождь, который уже не просто льёт двое невыносимых суток, а лавиной обрушивается на город, вовлекая окраины и всю его, казалось бы, необъятную территорию в непроглядный мрак, напоминает концерт в филармонии, которую каждый из нас однажды посещал в детстве.

Мартовский ливень же просто идёт. Смешивается с рыжими и багряными листьями и промозглым ветром, который непристойно забирается под одежду и пробирает до костей, вынуждая каждый раз едва уловимо для чужих глаз вздрагивать, стоит ощутить на себе новый неистовый порыв, вновь и вновь гулко проносящийся по улицам и характерным свистом отдающийся в каждом углу.

Сырость, путающаяся в промокших волосах, с которых раз за разом срывались назойливые капли, стоило совершить долгожданное, но позабытое за несколько минут движение головой. Слякоть, грязь, пронизывающий ветер и минимум людей, которые предпочитали переждать непогоду в уютных кафе и маленьких невзрачных забегаловках. После бесконечной зимы каждый имел абсолютное право ощутить, что такое мартовская непостоянность. Такая, какая она есть: мрачная и унылая, несколько пустая. Когда в воздухе едва не разит сталью, а если прислушаться, можно услышать тихое, но от того не менее неприятное лязганье. Несуществующее, но почти осязаемое. Всё остальное для меня не больше чем глупые, никому ненужные романтические бредни умалишенного.

Когда мироощущение стирается под кончиками пальцев, выбрасывая за буйки, когда под кожу словно проникают сотни раскалённых игл, пронизывающих тебя, подобно осколкам на минном поле.

На войне у тебя есть всего секунда, чтобы пролистать картинки своей жизни перед глазами перед тем, как ощутить нестерпимую боль от трескающейся кожи, изламываясь в агонии и позволяя этому поглотить тебя. Так и с людскими эмоциями – мы себя собственноручно вспарываем, подобно диким зверям, вцепляющимся в самих себя в моменты вселенского отчаяния. Пронизываем плоть острыми клыками и миримся с этим, свыкаемся, обручаемся и понимаем, что этот брак самый крепкий из всех тех, которые может познать человеческая душа.

Глотать таблетки по утрам от головной боли, топить, заглушать и заполнять в себе те отголоски, что изо дня в день мир упорно пытается возрастить в тебе, даже не догадываясь, что почва давно засыпана солью и не пригодна для порабощения и освоения. Она – не новая земля, а нерушимое государство с необъятными границами, намеченными прямой, идущей в неизвестность.

Пленница города, в котором дамы бесконечно сметают с полок брендовые вещи, спускают деньги на дорогие безделушки и каждое завоёванное сердце складывают в шкатулку, доставшуюся по наследству от прабабушки, запирают на ключ и не замечают, как раздают себя по частям каждому прохожему, под конец хороня пустоту за самыми прочными замками.

Я всегда мечтала проснуться – распахнуть глаза и осознать, что жизнь, которую я проживаю, не принадлежит мне. Что эти обрывки неудач и падений, чёрными лентами обволакивающие мою шею, давят так туго, но не меня. Вместо этого – парк, шесть скамеек по одной стороне и столько же по другой.

Одна из них сломана: перекошенная, с подбитой ножкой и частично оторванными тонкими и аккуратными брусками, на ней красуются глумливые рисунки подростков или детей, у которых не хватает денег на хорошие карандаши и плотные листы бумаги. Белоснежные и пахнущие новизной – такие привозила мне мать с работы, вместе с холодом и порцией разочарования, что однажды поселилась в венах, и я по-прежнему не могу достать их оттуда. Поэтому подростки предпочитают заниматься мародерством, хороня своё предназначение глубоко в себе и засыпая сырой землей.