В ту ночь Павел Игнатьевич не спал. Еще не успели первые петухи оповестить жителей села о начале нового дня, как он проводил жену до леса. На краю луговой поймы супруги расстались. Прощание было недолгим. Согнувшись под тяжестью взваленного на плечи пузатого мешка с продуктами и самыми необходимыми вещами, дородная Всеслава Валентиновна скупо обронила: «Павлуша, береги себя!» – и, взяв за руку младшую сестричку Николая, Аню, не оборачиваясь, скрылась в чащобе.

Вернувшись в дом, Тихонович не стал будить вздрагивавшего во сне паренька. Дождавшись, когда взошедшее солнце полностью оторвется от земли и пойдет гулять по небосводу, он наконец подошел к кровати.

– Вставай, Коленька, пора! – произнес Павел Игнатьевич, с исполненным мрачной решимости лицом. – Надо идти!

Вскочив на ноги, Николай протер спросонья глаза и стал быстро одеваться.

– Куда, к партизанам?

– Каким еще партизанам? Слышали бы тебя фрицы! – проворчал хозяин дома, кладя на стол краюху ржаного хлеба и большую очищенную картофелину. – Съешь по дороге!..

Виселица на центральной площади села, воздвигнутая из столбов и досок, стянутых с забора, бросилась им в глаза еще издали. Сердце Коли заколотилось в предчувствии чего-то неотвратимого и ужасного. С побледневшим лицом он повернулся к старику:

– Пал Игнатьич, что это? Это для кого?

Тихонович ускорил шаг.

Как и накануне, гитлеровцы вновь согнали всех жителей на площадь, окружив ее живой цепью из полицаев и прибывшего ночью отделения эсэсовцев. Не сумев вовремя укрыться, Коля с Павлом Игнатьевичем оказались в самом центре толпы. Долго ожидать появления гауптмана с переводчиком не пришлось. Покинув в сопровождении автоматчиков здание бывшего колхозного правления, расположенного на другой стороне площади, оба офицера с важным видом вершителей судеб прошествовали к столу, установленному напротив виселицы. Из амбара вывели всех пятерых арестованных.

Бросив взгляд на людей, толпившихся у забора, Акулина сразу заметила сына. В светлой курточке из тонкой парусины, Коля выделялся среди темной массы. Сердце матери забилось в тревоге: «Почему не скрылся? Зачем пришел? Где Анечка?..» Опасаясь привлечь к нему внимание фашистов, она отвела глаза в сторону.

Толпа на площади застыла в безмолвии. Согнанные в загон, словно скот, люди испуганно взирали на происходящее. Какое-то время не слышен был даже детский плач. Но вот кто-то из женщин первым всхлипнул. Тут же над головами прокатилась робкая волна недовольства, и вскоре вся площадь загудела. Народ требовал отпустить ни в чем не повинных односельчан.

Коля тщетно пытался перехватить взгляд матери. Нащупав в кармане складной перочинный ножик, он был готов в любое мгновение броситься на ненавистного врага. Почувствовав, как забеспокоился подросток, Павел Игнатьевич, опустив тяжелую руку на его плечо, прошептал:

– Ты, Коленька, от меня не отходи! И давай без глупостей!..

Старый учитель понимал, какая буря творилась сейчас в душе мальчишки. Страх за родного человека, густо замешанный на злости, мог довести до срыва, что неотвратимо привело бы к катастрофическим последствиям. И матери бы не помог, и себя погубил…

Участь арестованных была предрешена. Всех их ожидала смерть. Гитлеровцам был необходим показательный суд, чтобы донести до населения: мы здесь навсегда.

Сохатый приказал помощникам подвести к столу одного из арестованных. Перед ними, с какой-то виновато-растерянной улыбкой, с растрепанной головой и всклокоченной седой бородкой, предстал старик лет семидесяти. Жалкий вид человека, одетого в мятую рубаху навыпуск, в заплатанных штанах и древних, истоптанных башмаках, рассмешил гитлеровцев. Повернувшись к переводчику, гауптман что-то лениво обронил и, махнув рукой, отправил старика обратно.