А во-вторых… Теперь, когда Барон воочию убедился, что Ольга жива и здорова, насколько оправдана будет его возведенная в абсолют месть? В самом ли деле заслуживает дядя Женя, по совокупности всех совершенных в отношении членов семейства Алексеевых подлостей своих, лишения жизни? Не правильнее ли оставить этого почти старика в покое и наедине с угрызениями совести? Ежели таковые, конечно, в нем обитают. Бог ему, как говорится, судья. Вот только…

Бог-то бог, но и сам бы помог. Оставить все, как оно есть, – значит, простить. Но он, Юрка Барон, не простил Самарина. Никогда не простит и не забудет.

Потому что ТАКОЕ невозможно забыть и простить.

Ленинград, февраль 1942 года

– Кто? – напряженно отозвался на Гейкин условный стук (бум – пауза – бум-бум-бум) хриплый голос.

– Бабай, это я.

– Кто я?

– Да Гейка же! Открывай.

Щелкнули замки, брякнула цепочка.

Дверь со скрипом приоткрылась, из-за нее высунулась голова мужика. Мало того что неприлично мордастого, так еще и без шапки. «Неужели у них в квартире так тепло?» – поразился Юрка, отводя глаза от неприятного изучающего взгляда.

– А это что за доходяги?

– Со мной. К Яковлевичу. Он в курсе.

Мужик не сразу, но распахнул дверь, и окоченевшая троица шагнула в темную прихожую. Внутри и в самом деле оказалось тепло. С подобной непозволительной роскошью – отапливать ВСЮ квартиру – нынешней зимой Юрий столкнулся впервые.

Снова скрип и щелканье замков. И от этих звуков Олька испуганно прижалась к брату.

– Ждите здесь, – отрывисто бросил мужик и, протопав по коридору, скрылся в дальних комнатах.

– Юра! Какой дядька страшный!

– Цыц, ты!.. Гейка, а это кто? Родственник?

– Это Бабай. Он у Яковлевича навроде ординарца.

– Бабайка? Тот самый? Из сказки?

– Я же тебе сказал – помолчи! – Юрий сердито одернул сестренку за рукав.

– Хорошо. Помолчу. Только ты меня больше так не дергай – больно.

Через пару минут из глубины квартиры показались двое – Бабай и всемогущий, если верить рассказам Гейки, Марцевич. Здесь «всемогущий» – от «могущий достать всё». Не за красивые, разумеется, глаза.

Марцевич был невысок, поджар и кривоног. Голова, словно у ужа, – маленькая, лысая, с желтыми бегающи-

ми глазками. И хотя смотрели эти глазки приторно-ласково, угадывались в них раздражение и недовольство. Последнее, судя по всему, было связано с визитом в святая святых незнакомцев.

– Анатоль Яколич! – считав сокрытое, заторопился-затараторил Гейка. – Это Юрка, про которого я вам рассказывал. Помните? Он фамильное рыжьё принес. А пацанка – сеструха его. У них бабка умерла, и теперь малолетку не с кем дома оставить.

– Сочувствую. Ах, война-война! – Марцевич сокрушенно поцокал языком. – Сколько же ты всем принесла горя! А сколько принесешь еще… Ну?

Хозяин квартиры вопросительно уставился на Юру.

– Доставай! – пихнул парня в бок Гейка.

– Ах да. Сейчас.

Порывшись за пазухой, Юра извлек на свет толику фамильного наследства. Не без опаски засветив покупателю, пояснил:

– Сережки золотые с камушками рубиновыми. А к ним цепочка, тоже с камушком. Бабушка говорила: конец прошлого века.

– А бабушка при жизни слыла специалистом?

– Как это?

– Ладно, проехали.

Марцевич небрежно подмахнул ювелирку, явив холеную, ухоженную ладошку и идеальную чистоту под ногтями, и удалился в свои покои, оставив гостей под присмотром Бабая.

– А… э-э?

– Стой ты, не дергайся, – осадил Гейка. – Ему надо на светý это дело посмотреть. И в лупу специальную. Такую, знаешь, которая прямо в глаз пихается?

– Юрка! А зачем ты этому дядьке противному мамины сережки и цепочку отдал?

Бабай сердито зыркнул на девочку, и Юрий зашипел: