– Распорядись подавать обед!

Адъютант, обведя быстрым взглядом избу и увидев Авдотью, грубо прикрикнул на неё:

– Ну, что встала, баба? Не слышала, что Его благородие приказали?

Женщина всплеснула руками.

– Так нету, барин, обеда, не стряпалась еще!

– Подавай, что есть! Дура!

Хозяйка засуетилась у печи, достала чугунок с картошкой, поставила на стол капусту, нарезала ломтями сало и ржаной хлеб. С печи за ней любопытными глазёнками наблюдали ребятишки, проснувшиеся от громких голосов.

– Что такое? – возмутился адъютант, оглядываясь на офицера. – Свиньям такое подавать будешь! Неси мясо и водку!

– Нету, барин, водки! Намедни, когда ваши-то солдаты, ну, или чьи они, сейчас пойми-разбери! Так вот, говорю, солдаты заехали и последнюю чекушку вылакали! На Рождество оставляла. – Авдотья вздохнула. – И бочонок огурцов, и пол поросенка, и еще…

– Заткнись, баба! – заорал адъютант. – Заголосила! Всё тащи на стол, что есть.

– Tais-toi26, Серж! – Офицер, усевшись на лавку, снял башлык и перчатки и тут же откусил приличный кусок хлеба, положив на него белоснежный ломоть сала. Видно, голод – не тётка! Куда только девалась его напыщенность? Тонкими пальцами он держал деревянную ложку и, орудуя ею не хуже серебряного прибора, отправлял в рот капусту с картошкой. Он брал двумя пальцами соленый огурец, с хрустом откусывал от него, жевал и, прикрыв от удовольствия глаза, мечтательно говорил адъютанту: – Mon amie!27 В Омске сразу же возьмём извозчика, и на Любинский! В «Европу»! Ох, и хороша у господина Малахова икорка и стерляжья уха! А какие перепела! И обязательно возьмем бутылочку Bordeaux28! — Офицер даже причмокнул губами. От сытного обеда и печного тепла его разморило, и, неожиданно подобрев, он повернулся к Авдотье: – Спасибо хозяюшка! Всё так вкусно у вас! Да и в доме чисто! – Он удивленно приподнял брови, а, увидев детей на печи, расплылся в улыбке: – Quels beaux enfants!29

Довольный и сытый, офицер уже поднялся из-за стола, как вдруг из чулана за печью раздался протяжный стон.

– Кто это там? – он резко повернулся к адъютанту, и взгляд его сразу стал напряженным и жёстким. – Проверить, быстро!

– Так, хозяйка, – солдат, стоявший у печи, штыком винтовки осторожно отодвинул занавеску, – и кто же это тут у тебя на перине развалился? – В полумраке он пристально приглядывался к Андреевой гимнастерке.

– Да это сынок мой болезный! Жар у него! – жалостливо запричитала испуганная Авдотья. —

– Сынок? А не дезертир ли часом? – Солдат повернулся к офицеру: – Ваше благородие! Кажись, здесь беглый дезертир схоронился! Форма-то на нём наша! – Он подошёл ближе к Андрею и спросил: – Он тут беспамятный вроде, что делать-то?

– Расстрелять! – резко приказал офицер.

Солдаты выволокли Андрея из-за занавески и поставили к белёной печи. Голова его склонилась на грудь, руки безжизненно висели вдоль тела. Не простояв и пары секунд, он рухнул на пол. Солдат, вскинувший оружие наизготовку, опустил его, вопросительно взглянув на своего командира. Тот хладнокровно смотрел на Андрея, лежащего на полу.

– Солдат! Извольте исполнять приказание!

– Батюшка! Христом-Богом прошу! – заголосила Авдотья, упав на колени. – Не допустите смертоубийства в избе! Дети тут! Как же при них? Страх-то какой! Да и не жилец он! Второй день в жару мечется – тиф у него! Вон как всего обсыпало!

– Тиф! Что ж ты, дура, молчала? – Злые глаза офицера налились кровью, и он со всей силы стеганул женщину перчаткой по лицу. Брезгливо оттолкнув её от себя ногой, сквозь зубы приказал солдатам: – Кончайте его! Быстро!

Те снова вскинули винтовки и прицелились. Но видно не было написано Андрею на роду умереть в эту минуту, или ангел – хранитель решил на время отсрочить его смерть – в ту же минуту распахнулась тяжелая дверь избы, и в неё стремительно ворвался вестовой: