– И что, за пять лет она не смогла себе найти мужа?

– Не смогла. Говорит, утратила веру в мужчин. Мол, измельчал мужик. Все настоящие повывелись, только в кино остались. Ни одного к себе на метр не подпускала всё это время.

– Понятно теперь, чего она такая злая целыми дням ходит.

– Она не злая, а очень несчастная. Посуди сама, где в нашем городе молодой, сильной, преуспевающей женщине найти себе нормального мужика? Кругом одни алкаши да импотенты. А сейчас ей уже тридцать, некоторые мамаши своих детей к этому возрасту в школу ведут, а она всё одна.

– А как же этот – миллионер её, Али? – спросила Маша, поглядывая на телефон, не зазвонит ли снова?

– Не думаю, что это у них серьёзно, она и сама это понимает. У них это всё недавно началось, мы как раз переехали в это здание, которым Али владеет. Для него эти шуры-муры – так, интрижка, ничего больше. Когда у тебя столько денег, совсем по-другому начинаешь и на людей вокруг смотреть, и на мир.

– Зачем вы мне вообще всё это рассказали?

Англичанка пристально посмотрела на Машу сквозь свои массивные увеличительные стёкла.

– А ты сама не догадываешься? Не сиди на попе, не жди, пока счастье само в руки приплывёт. За ним ещё нужно побегать. Сдай за меня ключ на вахту, пожалуйста, – и, набросив на плечи серое драповое пальто, преподша отдала Маше ключ и ушла.

Как только дверь за англичанкой закрылась, телефон снова зазвонил. На видавшем виды экране высветилась их общая фотография, которую они сделали в аэропорту в последний раз, когда ОН прилетел в город под Новый год. Она тогда ждала в холле, наверное, целый час, потому что рейс, как всегда, задержали, якобы из-за тумана, и Маша вся извелась, пока самолёт отгоняли на стоянку, пока пассажиры получали багаж за стеклом. Она увидела ЕГО через тонкую стеклянную стенку и почувствовала себя золотой рыбкой в аквариуме, подозревающей, что где-то там есть большой и интересный мир, но самой ей в него ни за что не попасть. Зато потом она была награждена за все томительные часы, дни, месяцы ожидания, она чуть с ума тогда не сошла. Казалось, человек не может испытать столько счастья, не может так сильно любить, чтобы у него от напряжения не разорвалось сердце. Стеклянная дверца со скрипом отъехала в сторону, и ОН, бросив свои чемоданы, рванул к ней и подхватил её на руки как пушинку, и целовал, целовал, целовал, пока другие прилетевшие отводили взгляды и смущённо улыбались. В тот момент, у него на руках, она достала телефон и сфотографировала их обоих, чтобы каждый раз, глядя на фотографию, испытывать хоть одну сотую того невероятного счастья, что захлестнуло её, когда любимый приехал. Но сейчас она смотрела на фото, и сердце предательски молчало. Наконец, она решилась.

– Алло. Можешь не начинать, я знаю, что была не права, я прошу у тебя прощения. Да. Больше не буду. Блин, я же сказала, не начинай, я не хочу опять ссориться по этому поводу! Я не ору на тебя, успокойся. Нет, я здесь одна, нас никто не слышит. Потому что появились кое-какие дела. Зачем тебе знать? Лучше расскажи, что произошло у тебя, – и Маша надолго замолчала, слушая этот спокойный красивый голос, говоривший ей о вещах, бесконечно от неё далёких, и потому не вполне интересных. Время от времени она переспрашивала отдельные непонятные слова, хмыкала, когда ОН пытался шутить, в чём-то поддакивала, – в общем, старалась показать участие. Все его подобные рассказы обычно заканчивались словами «Что мы всё обо мне да обо мне?», и тогда она пересказывала последние сплетни из универа, жаловалась ему на свою фигуру – ей всё казалось, что она толстая, – сетовала на низкую зарплату и безденежье, перечисляла всех, кто с ней заигрывал за последнее время, убеждая, впрочем, что кроме него ей никто не нужен. Ещё они очень много говорили о сексе. Когда ты надолго и вынужденно чего-то лишён, на ум не приходит ничего иного, кроме как обсуждать это до посинения. Но теперь ей вдруг всё это опротивело. Стоило ему начать очередной свой радужный рассказ о какой-то маленькой, но приятной победе, к горлу подкатил ком. Нет, она не завидовала, хотя и замечала за собою порой это чувство, просто это всё больше стало напоминать ей какую-то пошлую драму на фоне картонных декораций, грубо размалёванных для прогорающего театра.