«Саня, я сегодня пораньше», и снимает синюю фуражку ГВФ, а от неё на лбу – тёмная борозда.

Ты пересечёшься с папой на тридцать лет.

Вы распрощаетесь в январе 1983 года на утопающем в грязи астраханском кладбище. Было место в сухом центре, но выбрали могилу на отшибе, у дороги, чтобы уже почти не ходящая мама могла навещать. Она будет там только однажды, а после уедет к тебе в Москву и больше никогда не вернётся в этот город.

Врачи астраханской железнодорожной больницы сказали, что сердце. Может быть. Но, скорее всего, он просто смертельно устал: количество худо-бедно устроившихся на его шее людей увеличилось с Юркиной скоропостижной женитьбой ещё и на невестку, чрезвычайно воодушевлённую переездом из своей трущобы в нашу хрущобу и обретением перспективного американского деда, а потом и на их дочку.

Вы с Юркой поставите папе памятник на деньги его американского тестя, который переживёт зятя на пять лет. На памятнике – кроме обязательных слов и цифр – маленький, набирающий высоту самолётик с тянущимся за ним форсажным следом. Это папин МИГ-15 из набора открыток «Советская авиация», который вы с Юркой купите в киоске «Союзпечать» и передадите кладбищенскому камнерезу.

За три месяца до своего ухода папа скажет по поводу смерти Брежнева:

«Ну вот, едят вас мухи, вы всё над ним потешались, анекдоты травили, а он взял и умер. Жалко, не злой был мужик».

Ты попробуешь вспомнить хотя бы одного человека, о котором твой отец отозвался бы плохо. Нет такого человека.

Ты перебираешь его старые фотографии. Мальчик с ещё не проявившимися чертами.

Лейтенант и уже твой папа с лицом, от которого почти явственно исходит свет.

Лётчик, похожий на американского киноактёра, играющего лётчика.

В астраханском Братском саду диспетчер гражданской авиации, прячущий правую руку за спиной: неудобно, в руке авоська с продуктами.

Он уйдёт в пятьдесят три. Если бы твой папа взвешивал и раздавал, если бы отмерял и смотрел на часы, если бы обижался и делил по справедливости, если бы просил заслуженной любви, то и прожил бы дольше, и получил бы заботу и любовь, и не летали бы по дому тяжёлые, как чугунные гири, мамины слова, от которых было больно, как от удара в солнечное сплетение.

Только это был бы уже не твой папа.

Он будет всё дальше удаляться от тебя, подхваченный невидимой рекой времени, лёгкий, как былинка, а ты будешь всё смотреть и смотреть, боясь потерять его из вида, пока он не скроется – теперь навсегда.

В школу № 12 города Мары тебя вместе с другими ребятами из гарнизона возят на автобусе. За рулём – солдат, вместо кондуктора – одна из мамаш по графику, для порядка. Твоей мамы в списке нет: она нездорова и не может залезать в автобус. Тебя это нисколько не смущает: жена начштаба тоже освобождена. Хотя и не болеет.

Пока автобуса нет, мы возимся и показываем приёмчики. Однажды автобус причалит к школе, и выяснится, что твой портфель остался в кустах в гарнизоне. Солдаты будут убирать территорию, найдут его, прочитают фамилию ученика на тетрадках и принесут его домой изумлённой бабушке. Но ты отлично учишься, и тебя прощают.

Если после уроков автобуса ещё нет, мы мчимся в крошечную лавку и покупаем по сто граммов конфет-подушечек. Грузный продавец Ахмед набирает их из большой картонной коробки при помощи белого черпака и заворачивает в кульки из толстой, грязного цвета бумаги, которые он лихо сворачивает из листов, отрываемых от огромного рулона. Здесь же на прилавке высится закутанный марлей от мух здоровый куб кунжутовой халвы – тягучей, как гигантская ириска.

Иногда мы уговариваем дежурную маму тормознуть у мороженщицы и покупаем подтаявшую на марыйской жаре сладкую массу, в которой попадаются солоноватые кусочки сухого льда.