Немного подумав, бабка ответила:

– Тоже хорошо, только голод был, война. А так – тоже хорошо.

За всю жизнь бабка износила одну-единственную приличную вещь – плюшевую жакетку. Берегла её и надевала только на свято, то есть, по большим праздникам. Потом жакетка обветшала, бабка стала ходить в ней и по будням. На свято ей племянница, мать Егора, подарила своё пальто, в которое сама, располневшая после рождения сына, перестала вмещаться.

Ещё у бабки была красивая тернянка – платок из тонкой шерсти с яркими цветами, тот самый, в котором теперь кума Фаина на портрете красуется.

А бабке больше ничего и не надо. Войны бы только не было.

Лежать надоело. Мария встала, включила компьютер. «Новости» сообщили о смерти беглого олигарха Березовского. Повесился.

Вот тоже, вроде, человек. Как и у бабки, у него две руки, две ноги. Но о бабке помнят все, кто её знал: Егор, Валентина, Мария. И пока живы, будут скорбить по ней и поминать её добрым словом. Кто же помянет добрым словом его, того олигарха? Те, кому перешли остатки его состояния? Вряд ли.

А скорбить наследники, конечно, будут – шутка ли, разбазарил миллиарды в судах с Абрамовичем! Земля тебе колом!

Сколько крови на тех миллиардах! Для чего они ему были нужны? Чтобы, в конце концов, засунуть в петлю голову.

Воскресенье заканчивалось. Общежитие постепенно заполнялось возвращающимися после выходных жильцами и шумом. Оно становилось похожим на муравейник. Включались магнитофоны, транзисторы и голосовые связки.

А Косте хотелось тишины.

Он знал, что сегодня в комнате будет один: Иван на больничном, Саня и Петро выходят завтра во вторую смену. Но за стенами их комнаты хлопали дверьми, чем-то гремели, громко смеялись, окликали друг друга из разных концов коридора. Тоже громко.

Раньше он не задумывался, нравится ему общее житие или нет? А ведь так, общим житием, он живет уже не первый год. Начал сразу после службы в Армии, нет, правильнее сказать во время её. Сегодня же его раздражает в этом «житии» всё.

Накинув куртку, вышел на улицу. Вечерело. Начиналась метель, но она не мешала влюблённым целоваться в затенённых местах. Им мешали редкие прохожие и он, Костя. Для них – тоже прохожий. Им мешали свидетели. Завидев их, парочки растворялись в сгущающихся сумерках. Целоваться в общественных местах – попирать моральные устои комсомола. Комсомольцами были все. Костя тоже. И Маша, конечно.

Нет, ну, надо же было опять вспомнить об этой Маше? Вот ведь заноза в мозгах!

Что было-то? А ничего. Выдумал Машу Костя, вот и всё.

Зачем он поехал на Октябрьские праздники? Зачем потащился в клуб? Зачем искал её, а потом сам себе врал, что совершенно случайно оказался за её спиной? На танцах, правда, держался, не подходил. Но потом, когда танцы кончались, он сломя голову полетел к ней, потому что объявили последнее танго. Домой надо было лететь сломя голову, а не туда, где она стояла. От неё бежать надо было, а не к ней!

И потом, с чего он взял, что может ей понравиться?

Дрожала её рука, когда танцевали? Так Маша, наверное, замёрзла. В клубе было прохладно. Хотя Косте-то в клубе, наоборот, было жарко. Ошибся, выходит?

В общем, так: ему было жарко, а ей – холодно. Девочка замёрзла.

Правда, Егор говорил, что она из Сибири.

Ну, и что? Знаем мы этих сибиряков! На югах замерзают. Костя сам читал в «Известиях» о несчастном случае: на Кавказе погибли от переохлаждения два человека из Красноярского края.

Что эти двое были альпинистами и их накрыло снежной лавиной, можно не вспоминать. В главном-то, он, Костя прав.

Кавказ – это юг? Юг. Красноярск – Сибирь? Да. Замёрзли сибиряки? Замёрзли.