Я мало где бывала, мало путешествовала. Ездила в детские лагеря, но не дальше границы области, маме так и не удалось выбить нам путевку в легендарный Артек. Куда еще? Дом отдыха, пара экскурсий в Москву, к бабушке на Климовские карьеры, к брату в Переславль, тогда он еще работал, не пил и был жив. К сестре на другой континент не выбралась ни разу, не успела, ушла на стежку. То время, вроде бы обычное, человеческое, сейчас вспоминалось с теплом. Тогда я знала, кто я.

До Вепревой пустоши добирались верхом, по нашей тили-мили-тряндии не проложено железных дорог, как, впрочем, и никаких других. Вагон покачивался в такт перестуку колес, рельсы убегали вперед, иногда встречаясь с другими, иногда расходясь в разные стороны. Транссибирская магистраль, как свидетельствовал буклет, выданный в окошке кассы вместе с билетами, и который так и не поднялась рука выбросить, уходила на восток. Северный путь, как его еще назвали (поживешь на стежке, поневоле начнешь обращать внимания на такие обозначения), проходил через Москву, Ярославль, Данилов...

Я и забыла, каким успокаивающим может быть перестук колес и каким настойчивым многоголосый гомон продавцов беляшей, шариковых ручек и кроссвордов, которые вытеснили газеты. Мне вспоминались «Северный край», «Советский спорт», что всегда покупали серьезные дядьки в кепках и разворачивали, сидя на жестких сиденьях электричек.

Галич, Нея, Шарья…

Почти сутки до Екатеринбурга, города, в голове той, что перепрыгнула несколько десятилетий, оставшегося по-прежнему Свердловском. Я так и сказала кассирше, покупая билеты, вызвав пару смешков за спиной и назидательную, но, к счастью, краткую тираду женщины. В сущности, она права. Слова человека не причинили боли, за ними не последовал рык и удар, приятное разнообразие.

Мы выкупили купе, и явидь проспала всю дорогу на верхней полке, открыв глаза лишь дважды. Первый, когда к нам заглянула проводница с парой дежурных вопросов про белье и чай. Второй, когда я, обеспокоенная ее неподвижностью, встала и подняла руку, но коснуться матраса не успела.

— Оставь, — сказал Мартын. — Она в спячке.

— Вижу, что спит. — Распахнувшиеся медные глаза, в которых не было ни грана осмысленности, закрылись.

— Я сказал — в спячке. — Парень поднял голову от ноутбука. — Восстанавливает силы, неизвестно, с чем придется столкнуться.

Глазов, Балезино, Первоуральск...

Города сменяли друг друга за окном, как хорошо сохранившиеся фотокарточки. Чем-то неуловимо похожие друг на друга здания вокзалов. Светлые стены, зачастую — колонны, и обязательно часы, большие и круглые, которые наверняка оглушительно тикали, если бы висели в помещении.

Я пялилась на серую хмарь за окном, считая верстовые столбы, и думала. Раньше я так далеко от дома не забиралась. Ни в прошлой жизни, ни в нынешней.

— Ольга, — потряс меня за плечо молодой целитель. — Слушайте…

Я захлопала ресницами, понимая, что умудрилась заснуть сидя за столом, положив голову на руки. Небо за окном уже успело расцвести блеклыми красками зари, темные верхушки елей напоминали упирающиеся в небо пики.

— Послушайте. — У парня в руках был так и «не найденный» желтый дневник Тура Бегущего. Библиотека земли детей закрылась на неопределенное время. Я почему-то думала, что стяжатель последует за нами, вернее, за книгой, но Пашка и Мартын только пожимали плечами, как бы говоря: вот когда последует, тогда и будем думать.

— Почему ты обращаешься ко мне на «вы»? — Я потерла глаза. — Собственно, ты один так делаешь.

— Вы же — мать легенды зимы. — Он говорил это, как само собой разумеющееся. — Человеческая игрушка хозяина.