Когда всё было готово, из печи доставали противни с разрумянившимися пирожками и пышущие жаром кринки с топлёным молоком, в которых поверху, на толстой подушке сливок, пучилась золотисто-коричневая пенка необыкновенной вкусноты. Кусок этой пенки вместе со сливками было замечательно подцепить из кринки ухватистой деревянной ложкой и положить себе в кружку с кофеем.

Завтракали в главной комнате – светлой, с окнами на две стороны, заставленными геранью и бегонией. Стол стоял в переднем углу, под образами. Позади него, по двум стенкам, располагались широкие крашеные лавки со спинками, а спереди, при надобности, ставили старенькие венские стулья.

Дед с бабушкой неизменно сидели у самовара друг против друга, да и у всех остальных были за столом свои устоявшиеся места. Шуметь за столом не полагалось, правда, редко кто и отвлекался от вкусного завтрака, – все увлечённо ели горячие плюшки со сливочным маслом, тающим на глазах, и запивали горячим кофеем. Яйца мы непременно пробовали на прочность скорлупы, азартно стукаясь меж собой тупыми концами, – кто побьёт!

После завтрака опустевший самовар убирали со стола и на его место ставили тазик с горячей водой для мытья посуды. Меня, как младшую девчонку, быстро приспособили к этому занятию: я раздувалась от гордости, и мою должность намертво «вписали» в штатное расписание.

***

После завтрака мы могли бежать, куда душа пожелает, – главное, к обеду

вернуться вовремя. У нас была куча неотложных «дел», и везде надо было успеть. Летний день длился бесконечно, и к вечеру ноги гудели от усталости.

Выскочив из дома, мы первым делом «заруливали» на соседнее колхозное поле, где рос горох с овсом. Стебли овса служили для гороха подпорками, чтобы тот не полегал. Но по детскому недомыслию в поисках гороховых стручков мы изрядно топтали посевы. Дед, узнав это, сильно ругал нас за потраву.

Набив запазухи молодыми стручками, мы, как саранча, припускались дальше, луща на ходу стручки и отправляя горошины в ненасытный рот. Да и чем только не заполняли мы свои животы постоянно: и ранними летними яблочками с весёлыми полосатыми бочками, и душистыми хрусткими огурцами; общипывали нарядные кусты красной смородины (взрослые не ели такую кислятину, пускали только на варенье); тащили в рот и пробовали стебли диких злаков, сладкие цветки клевера и пахучие головки ромашек, высасывали нектар из длинных висячих хвостиков дикого львиного зева. Очень любили молоденькие и мягкие щавелевые цветоносы – их называли столбунцами – пока бежишь куда-нибудь, целый пучок по дороге нарвёшь, – цветочные метёлки у них отрывали, оставляли одни «палки», с которых полосками снимали грубоватую кожицу и с удовольствием «зубрили»: вкус у них с кислинкой, но не такой грубый, как у листьев щавеля. Примечательно, что я до сих пор помню запах и вкус каждой травки из детства.

Бегая по округе, мы повсюду таскали с собой марлевый сачок на тонкой деревянной палке, которым ловили бабочек и другую летучую живность, складывая добычу в панамки. Однако, поскольку сачок постоянно был в деле, надолго его не хватало.

Когда мы находили каких-то необыкновенных гигантских гусениц (на мелочь-то мы и внимания не обращали!) – прихватывали и их в качестве добычи, чтобы дома положить в стеклянную банку с листьями (в качестве корма) и посмотреть, кто из них вылупится. А гусеницы нам попадались разные: зелёные, серые, коричневые, пёстрые; встречались среди них и гладкие, и волосатые. По спинке волосатых гусениц в несколько рядов шли бугорки, из которых, как из одёжной щётки, торчали пучки жёстких щетинок. Заинтересовавшись, каким образом гусеницам удаётся при ходьбе не путаться в своих бесчисленных ножках, мы выяснили, что их гофрированное туловище прекрасно для этого приспособлено. Волной, сжимая и разжимая нужные участки своего тельца, они поочерёдно переставляют группы своих коротких ножек вперёд и таким манером довольно быстро передвигаются.