Еще я думала о тундре, о ее просторах, о ее терпении, бесконечном терпении карликовых берез, нежных цветов, упрямых травинок.

Думала о взрослых, о собаках и кошках. Кошки в посёлке странным образом не переводились, хотя собаки, в основном охотничьи и оленегонные, беспощадно с ними расправлялись. Только один наш котенок по кличке Серенький избежал этой печальной участи: ни одна собака не могла его догнать. Шкода он был тот еще. Он не ходил по дому – летал и прыгал. Опрокинув чернильницу – непроливашку, окунал в чернильную лужу лапы и взлетал к потолку по оконным белоснежным занавескам. Сшибал со стола чашки и стаканы. Его большие светло-зеленые глаза смотрели сразу во все стороны: что бы еще такое сотворить? Съев рыбину с себя ростом, он оставался таким же стройным, с подтянутым плоским животом. И тут же взлетал к потолку. Серый в полоску, он состоял из ушей, глаз и хвоста.

Мне нравилось за ним наблюдать. И нравилось думать о нем. И еще о том, что главное в нас – энергия. Вот бы такую энергию, как у Серенького! Можно ли ее натренировать? Или это дано так дано, а не дано – так не дано?

Еще я думала о комарах. Они отравляли нам лето. Мы ходили в накомарниках, но они забирались внутрь накомарников, изводя укусами и писком.

Откуда их столько? Если подставить им руку, рука станет мохнатой: на ней будет шевелиться сплошная серая масса.

Думала я о полярном сиянии. Это было волшебство – все небо переливалось нежными отсветами. Это невозможно описать – это надо видеть. Когда оно начиналось, поселок просыпался, люди будили друг друга и высыпали на улицу. Стояли, задрав головы, молча, забыв обо всем.

Что-то было важнее всего. Еды. Одежды. Книг. Что-то невероятное, запредельное. Внеземное.

Когда началась война, я уже умела читать и научилась слушать радио – до этого передачи по радио казались мне скучными.

Война была далеко, но добиралась и до нас. Призывали ненцев-охотников.

Из нашего поселка исчезли почти все мужчины – ушли на фронт. Стали приходить похоронки. Из Ленинграда к нам привезли семью финнов, двух стариков. То, что они рассказывали, было страшно.

Они были худы как два скелета. Говорить могли только о еде и о том, чем питались в блокадном Ленинграде.

Мы, дети, переживали гибель Зои Космодемьянской, Александра Матросова, молодогвардейцев. Страшные пытки мы чувствовали на себе, на своем теле. Я с трудом засыпала по вечерам – ужас того, что творилось в мире, надрывал сердце.

Вот в этом уголке между северным полярным кругом и Обской губой росли мы с Сашей, не соприкасаясь друг с другом.

Мы преодолели несколько десятков метров, разделявших нас в Нумгах, в Москве, встретившись в здании на Моховой. Впрочем, эта встреча не развилась в дружбу. Учеба на филологическом факультете МГУ, конечно, праздник, но праздник, напоминающий подводное царство: занырнул – и пропал для надводного мира. Несколько мертвых языков – древнерусский, старославянский, латинский, древнегреческий или санскрит. Несколько живых: хотя бы один западноевропейский и, по крайней мере, два современных славянских – восточнославянский и западно- или южнославянский, иначе не допустят к экзамену по сравнительному языкознанию. История древнерусской литературы, древнегреческой, древнеримской, западноевропейской – французской, английской, немецкой, история американской литературы, литературы народов СССР – украинской, белорусской, грузинской, армянской, таджикской, азербайджанской, казахской, узбекской, киргизкой, туркменской. До дружбы ли тут?

Но впечатление от первой встречи запомнилось.

Он был очень похож на своего отца, Нестерова Василия Петровича, директора станции. Его отца я помнила: он бывал в школе и, хотя школа была на территории совхоза, обеспечивал ее дровами на всю зиму, сам принимая участие в их заготовке. Кроме того, у нас сохранился снимок: четверо мужчин в обнимку на черно-белом фото. В центре – два директора, Чупров и Нестеров, первый маленький и пузатый, второй среднего роста, стройный. Слева, ссутулившись и присев, чтобы не слишком контрастировать с коротеньким Чупровым, – совхозный бухгалтер Николай Николаевич (фамилию не помню), справа – завхоз станции Семенов, добродушный и милый человек, мы его звали дядя Яша. Директора были очень контрастны. Чупров смотрел прямо перед собой мутноватыми глазами из-под кустистых бровей. Нижняя губа оттопырена. Мощный подбородок и внушительный живот, который он изо всех сил старался втянуть и от этого выглядел, как будто проглотил палку. Нестеров смотрел открыто, вьющиеся волосы спадали на лоб, улыбка трогала губы. Он вызывал симпатию и доверие. Вообще, по рассказам моей мамы, у него было сумасшедшее обаяние. Дисциплина на станции держалась на любви и уважении к директору, в совхозе – на страхе, зависимости и интригах. Могу предположить, что неприязнь Чупрова к Нестерову происходила от зависти к обаянию и популярности последнего. Оба директора были грешниками по части женского пола, но грехи у них были разные. Чупров имел содержанок, которых оплачивал из совхозной казны, подбрасывая им премии и другие выплаты, ну и плюс подарки и гостинцы детям из своего кармана. Его детей ни с кем нельзя было перепутать – те же глаза, те же подбородки, такие же коротышки и тот же командирский характер.